Лето шло к концу, а я всё больше времени проводила, занимаясь наукой, и всё реже садилась за фортепьяно. В конечном счёте это было глупо: пропустишь занятия музыкой – заставят навёрстывать время и играть лишних полчаса. В субботу я играла целых два часа (!), а потом сбежала. Захватила Дневник и постучалась в библиотеку.

– Входи, коли не шутишь, – отозвался дедушка.

Он изучал иллюстрации в «Атласе водяных микроскопических организмов».

– Культурные обязательства на сегодня выполнены? – он даже головы не поднял, и я вдруг сообразила, что с открытой фрамугой над дверью он прекрасно слышит, как я стучу по клавишам в гостиной. – «Музыка на воде» Генделя мне понравилась. Надеюсь, что тебе не надоест учиться и ты не забросишь музыку до конца жизни. Такое случается, если перезанимаешься. Надеюсь, Маргарет это понимает.

– Мама сказала, что с завтрашнего дня я могу заниматься по полчаса, и всё.

Я разглядывала иллюстрацию через плечо деда.

– Похоже на тех, что я нарисовала, да? – открыв Дневник, я продемонстрировала вчерашний рисунок микроскопических речных существ. Точно такая же булава. – Volvox. Правильно я произношу? Вольвокс?

– Правильно. Смотри, какая чудесная форма. Честно говоря, у меня к ним слабость, самые мои любимые из отдела Chlorophyta.

– А вот ещё одна.

Всё-таки я их здорово зарисовала. Есть чем гордиться.

– Пометь каждый рисунок в Дневнике, – предложил дед. – И запиши страницу атласа, чтобы легко было снова найти.

Я решила писать чернилами, а не карандашом, и страшно нервничала, что всё испорчу, но посадила только одну крошечную кляксу.

– Дедушка, а чем кормить Пити?

– Кого-кого?

– Пити, гусеницу.

– Кэлпурния, почему я должен тебе всё разжёвывать? Постарайся сама сообразить. Сформулируй проблему. Помнишь, где мы её нашли? На каких деревьях они живут?

– А‑а-а‑а! – и я направилась искать дерево, с которого мы похитили Пити.

Дедушка, как всегда, прав. Дело гусеницы – кормиться. Вряд ли гусеница будет тратить время на то, чтобы сидеть на дереве с несъедобными листочками.

Пити свернулся в банке мохнатой запятой. Я сунула ему листья, поменяла веточку на ветку побольше – пусть будет хоть какое-то разнообразие. Вдруг ему захочется полазить. Поставила банку на комод. Многовато всего на комоде – и гнёздышко колибри, и полная воды миска с головастиками, за которыми я вела наблюдение.

Заглянула в комнату через полчаса. Пити довольно хрустел листиками. Впрочем, можно ли точно знать про гусеницу, довольна она или нет?

Вечером я снова проверила, как поживает Пити. Он без движения лежал рядом с веточкой. Наверно, спит. Надеюсь, что спит. Я пыталась найти глаза и проверить, закрыты ли они. Но оба конца были совершенно одинаковые. Я поглядела на него через увеличительное стекло и обнаружила две чёрные блестящие точечки, глубоко зарывшиеся в мех. Наверно, глаза. Только век нет.

Вопрос для Дневника: почему у гусениц нет век? Они им, наверно, нужны, ведь гусеницы проводят много времени на солнце.

Тревис пришёл утром поглядеть на Пити и задал вопрос, который мне самой в голову не пришёл.

– А почему ты его назвала Пити? Ты уверена, что он мальчик?

– Неа. Может, поймём, когда вылупится. Я даже не знаю, в какую бабочку он превратится.

Снова вопросы для Дневника: а гусеницы бывают мужского и женского пола? Или куколка приобретает пол, пока спит в своём коконе? Дедушка рассказывал, что осы могут выбрать, кем стать, пока они ещё личинки. Жалко, что человеческим детям не дают права выбора – мальчик или девочка – в личиночном состоянии, скажем, пока не исполнится пять лет. Посмотришь, как живут мальчики и девочки, точно выберешь быть мальчиком.

Маме Пити по вкусу не пришёлся, но она решила терпеть – в конце концов он превратится в прекрасную бабочку. А маму всегда тянуло к прекрасному. Она жертвовала деньги на Локхартский камерный оркестр и раз в год возила нас на балет в Остин. Целый день на поезде, а потом ночёвка в гостинице «Дрискилл». Там подают мороженое с крем-содой из автомата, а в пять часов пьют чай в Хрустальной комнате.

Каждый месяц мама пролистывала журналы, приходившие по почте, – «Журнал для домохозяек» и «Выкройки». Вырезала оттуда образцы, мастерила шёлковые цветы и расставляла в вазах – украшала гостиную. За домом полным-полно полевых цветов, каждую весну расцветают, но их в вазы никто не ставит. Я иногда набираю букет и сую его в кувшин для умывания. Очень красиво, но через день-два они не то чтобы вянут – просто исчезают. Остаётся только кувшин с вонючей водой.

Пити ни на что не обращал внимания, ничего его не волновало, кроме листьев, которые я ему усердно подкладывала. Он ел и спал, ел и спал, а в промежутках между едой и сном извергал маленькие зелёные шарики из заднего конца. Значит, приходилось каждый день чистить его жилище. Так мы не договаривались, мне скоро надоело убираться. Но я себя утешала, что он вот-вот превратится в прекрасную бабочку. Он всё толстел и толстел и стал похож на сардельку. Как-то раз я принесла неправильные листики, он обиделся и не стал есть. Я была готова выкинуть его из дома, слишком уж много с ним хлопот. Какой-то он скучный, не то что другие домашние животные.

Я пожаловалась дедушке, а он меня пожурил:

– Кэлпурния, заруби себе на носу: Пити – не домашнее животное, он – часть естественного порядка вещей. Те, кто в этом порядке стоят выше, куда интересней, конечно. Признаюсь честно, мне они тоже больше нравятся. Но это не значит, что мы не должны изучать существ низшего порядка. Иначе мы окажемся никуда не годными учёными.

Итак, ради науки я убирала какашки за гусеницей. В один прекрасный день Пити перестал есть. Безо всякой на то причины. Я проверила листики – правильные. Но он к ним даже не притронулся. Избаловала я тебя, вот ты и кочевряжишься. Выброшу тебя из дома, мистер, посмотрим, понравится ли тебе от птиц уворачиваться.

Как же я удивилась, когда наутро обнаружила, что он начал прясть кокон. Значит, он не просто надулся – он отдыхал и планировал новое дело. А я чуть не выкинула ни в чём не повинную гусеницу.

Целый день Пити прял сероватую тонкую нить. Она выходила с головного (не вполне в этом уверена) конца. Конструкция становилась всё запутанней и запутанней, превращаясь в кокон, притом весьма неаккуратный. То там, то тут из кокона торчали ниточки. Крайне небрежная работа. Ничуть не лучше моего вязания. Всё же мы с ним родственные души. Пити медленно закутывался в кокон наподобие гусеницы в рассказе «Сфинкс» Эдгара По.

– Спокойной ночи, Пити. Хороших снов.

Пити всё ворочался, пока наконец не затих, спрятавшись в самодельную тюрьму. Две недели кокон лежал без движения. Пити спал, а в нём происходило волшебное преображение разных частей тела. Было в этом что-то таинственное, и грандиозное, и в то же время ужасно противное, если начинаешь вдумываться в подробности. Начинаешь размышлять о Жизни. И о Смерти.