открывал прямой путь на Голгофу, потому что он мог спровоцировать народные волнения, опасные как для церковной, так и для светской власти.

Возникает вопрос, насколько был продуман этот поступок Иисуса? Был ли он спонтанным возмущением или тщательно спланированным актом вхождения в вечность? Если верить Евангелию от Иуды (см. далее), то следует отдать предпочтение второй версии. В этом Евангелии, обнаруженном в 1978 году, фактически повествуется об организации Иисусом собственного крестного пути на Голгофу и фактическом назначении Иуды душеприказчиком Христа.

Тайная вечеря происходила отнюдь не в здании, как ее представляют великие живописцы и библейские историки, а на плоской крыше небольшого домика, принадлежащего иерусалимскому неофиту Иисуса. Это был типичный домашний пикник того времени, на котором присутствовали не только будущие апостолы, но члены его семьи и несколько женщин-последовательниц.

Каноническая версия приговора Иисуса повествует о том, что при встрече с Каиафой он назвал себя Сыном Божиим, после чего первосвященник отдал его Пилату. Евангелисты пытаются смягчить роль Понтия Пилата в вынесении приговора, свалив вину на иудейского первосвященника. Однако до сих пор приоритет двух исторических фигур — Каиафы и Понтия Пилата в судьбе Иисуса — остается нерешенной проблемой, ибо у каждого из власть предержащих были свои резоны послать его на крест — я уж не говорю о том, что эти люди жили в совершенно разных мирах.

Свидетельства евангелистов, пытающихся по возможности «выгородить» римского наместника, не кажутся убедительными: христианам предстояло еще три века жить в окружении оккупантов и портить отношения с ними означало встать на самоубийственный путь Иисуса. Именно поэтому евангелисты и решили возложить всю ответственность на иудейского первосвященника как гораздо менее опасного для движения персонажа.

Понтий Пилат был назначен наместником Иудеи в 27 году. Он жил в Кейсарии, а не в Иерусалиме, где появлялся наездами. Иосиф Флавий оставил литературный портрет Понтия Пилата, весьма далекий от евангельской терпимости. Это был жестокий человек — вполне отвечающий римским нравам своего времени, то есть не знающим прощения и пощады. Чтобы понять жестокость той эпохи, достаточно прочитать римских историков, где жестокость ничем не отличается от изуверства и некрофилии. Для римского наместника послать безвестного иудея на крест было чуть ли не ежедневной практикой, не нуждавшейся в сантиментах. К тому же вызов, брошенный Иисусом оккупантам, был чрезвычайно серьезен: ведь только Цезарь — подлинный наместник Бога на земле, а здесь какой-то самозванец не просто объявляет себя Сыном Божиим и Царем Иудейским, но еще и подбивает местных на бунт. Какие тут могут быть сомнения?..

В непризнанном церковью Евангелии Петра, отрывок из которого был найден в Египте, суд над Иисусом описан следующим образом: во главе судей находился Ирод Антипа, правитель Галилеи (что соответствовало галилейскому происхождению Иисуса), и именно он произнес смертный приговор. После казни Иисуса, по словам этого евангелия, «народ роптал и ударял себя в грудь», а иудейские старейшины бежали к Пилату и просили его поставить стражу к гробу, «дабы как-нибудь ученики, пришедши не украли его, и народ не поверил бы, что он воскрес из мертвых, и не сделал бы нам зла». В «Евангелии от Матфея» есть похожее место, только там отсутствуют (в соответствии с общей концепцией евангелиста) слова о страхе перед народом (Мф. 27:64). Каковы бы ни были роли Ирода, Понтия Пилата или синедриона в судебном процессе над проповедником из Галилеи, без санкции римских властей казнь Иисуса не могла быть осуществлена.

Христианский символ казни Иисуса понятен и прост: боговоплощение неизбежно ведет к богостраданию в косном мире богооставленности. Иисус Христос не только повторил судьбу гонимых пророков с Богом в душе, но как бы сошел в самый ад уничижения и предательства. Но сила Его духа превзошла глубину падения в бездну. Идеи Христа восторжествовали, хотя дело его казалось совершенно разрушенным, последователи разбежались и всё в мире, казалось, было против Него. Для меня всё это является ярким свидетельством мощи духа, духовной иррадиации, духовного заражения: полное историческое уничижение, физическое уничтожение, предательство учеников — и посмертное торжество, абсолютная победа. «Нас почитали мертвыми, но вот мы живы» — так позже выразился апостол Павел.

Иисуса распяли отнюдь не на кресте, а на поперечине т-образного орудия смерти тех времен. И на Голгофу он нес не неподъемный 150-килограммовый крест, а только верхнюю поперечную балку, одеваемую сверху на вертикальный столб вместе с привязанной к ней жертвой. Совершенно не случайна и издевательская табличка, вставленная в верхнюю перекладину I. N. R. I., — Иисус Назаретянин, Царь Иудейский[43] — так будет со всеми, кто покушается на божественный статус Кесаря!

Казнь Иисуса поставила человека и его свободу выше любых идеологий и государственных интересов, возможно, именно поэтому он и был распят современниками.

Есть два основных типа «бессмертия»: одни умирают, чтобы посмертно стать великими, другие слывут великими при жизни, но оказываются чудовищами после смерти. Первых Бог бережет от земной славы, вторые сами пытаются выглядеть богами, и только история демонстрирует нам их дутое величие. Подлинно великие люди, подобно звездам на небосклоне часто обращают на себя внимание только тогда, когда они исчезают[44]. Бесспорно, Иисус — самый яркий представитель человеческого величия, выросшего из прижизненной безвестности и трагического конца.

Я, конечно, разумею привлекательность идеи безграничной любви: любовь Бога к этому миру столь велика, что Он отдает Себя, Сына Своего отдает, дабы мир был спасен. И все же в спасении через распятие есть какой-то большой дефект, какая-то фундаментальная ошибка, какой-то возврат к язычеству, к египтизму, к богу Осирису. Это не просто негуманно, но бездуховно, как движение к высшей цели любой ценой, как устроение Царства Небесного на чьих-то костях… Нам, пережившим трагический опыт коммунизма, это особенно понятно…

Воскресение и обожествление. После смерти Иисуса только вера в воскресение Учителя могла поддержать его растерявшихся и разбежавшихся учеников. Поэтому видение Христа Марии Магдалине пришлось весьма кстати.

Согласно Александру Меню, воскресение Иисуса не следует воспринимать, как событие, локализованное во времени и пространстве, — это бытие Христа во времени и пространстве, ценное как возможность каждого духовно повторить его Путь: «Мы с вами можем встретиться с Христом, который идет из Вифании в Иерусалим, в памяти, в тексте, в воображении, в кинофильме, в книге. Но с тем Христом, Который восстал из мертвых, мы встречаемся внутренне. Потому что это и есть голос Бога, очи Бога, облик Бога, соотнесенность вечного с временным, бесконечного с конечным, Божественного с человеческим». В этом смысле воскрешение Христа — гигантский символ торжества духа над косностью и насильственностью материи, символ обретения