Не стоит заблуждаться относительно распределения вины. Все классы русского общества считают причиной своих несчастий Керенского. Они думают – верно или неверно, – что в тот наивысший момент, когда судьба страны и народа оказалась в его руках, он предал их доверие. Что, будь у него хотя бы десятая доля мужества Ленина или Троцкого, миллионы русских были бы спасены от того, что хуже смерти.

Соединить этих противоположных и враждебных друг другу людей в одной партии для возрождения России казалось мне невозможным, как и еще одному британцу, мистеру Дэвиду Фрейзеру – корреспонденту пекинского отделения «Таймс». Но другие «политики» думали иначе. В то время никто, знавший хоть немного высокие личные качества наших представителей, не мог сомневаться в том, что ими двигали самые высокие мотивы и что они делали все возможное в интересах русского народа. Но они пытались достичь невозможного. Самое большее, что можно сказать об их политике, – это что попытка того стоила. В результате этой попытки, а также под влиянием большевицких орудий, обстреливавших Урал, и интриг роялистов в Чите родился документ с целым рядом подписей под ним, имевший вид чего-то похожего на работоспособное соглашение между этими двумя противоположностями.

Я пишу это спустя три недели после событий, и позже мои взгляды могут измениться, но я никогда не смогу понять удовлетворение наших «политиков» своей работой. Они «свернули работу» и исчезли со сцены сразу же после своего триумфа, как будто несколько имен на листе бумаги разрешили всю проблему будущего России. Было бы очень интересно узнать природу их общения с вышеуказанными правительствами. Однако одному из их действий было суждено иметь важные последствия. В новый кабинет в качестве военного министра был включен вице-адмирал Колчак. Я никогда не встречался с этим офицером и ничего не знал ни о нем, ни о его репутации, потому просто посчитал его еще одним персонажем этого перенаселенного зверинца. Мы с Фрейзером много говорили о тех событиях, но не могли прийти ни к какому заключению, кроме того, что ситуация таит в себе опасность.

6 ноября 1918 года нас всех пригласили на банкет в честь нового Всероссийского правительства. Это должно было стать кульминацией всех наших усилий и осязаемым доказательством достижения великой дипломатической цели. Я немного опоздал, и в прихожих уже толпились военные и дипломаты в великолепных мундирах с блестящими саблями и аксельбантами.

Я с большим интересом наблюдал за этой странной и чрезвычайно напряженной толпой, и, если не считать одного – своего рода столкновения между методистским пастором и представителем Плимутского братства, – был поражен отсутствием среди приглашенных ярких персоналий. Их олицетворением казался социалист-революционер Вологодский, президент Сибирского Совета, который теперь перенес свою любовь с Сибири на всю Россию. Но в тот момент, когда мой офицер связи перечислял мне имена присутствующих, в комнату вошла невысокая энергичная фигура. Одним острым взглядом этот человек окинул всю сцену. Другие офицеры вежливо раскланивались со своими друзьями, галантно целовали ручки дамам, и над всем этим стоял гул множества голосов. На мгновение гул замер, и одетая в коричневое фигура со смуглым, чисто выбритым лицом, обменявшись рукопожатиями с каким-то знакомым офицером, удалилась. От увиденного у меня создалось впечатление, словно на праздник незваной явилась одинокая, бесприютная и беспокойная душа, не имевшая ни единого друга.

На банкете председательствовал новый председатель Совета министров Авксентьев, и, когда мы сели за стол, я оказался в самом дальнем конце от него, что дало мне хорошую возможность разглядеть незнакомца, которого я видел в вестибюле. Он сидел вторым сбоку от Авксентьева. Обед был хорош, водка согрела кровь, приятно контрастируя с «минус 60» на улице. Авксентьев начал говорить речь. Мне вдруг пришел на ум Гайд-парк, а потом сцена театра «Ли-цеум» с Ирвингом в «Колоколах». Он говорил с расчетливой искренностью, резал воздух ладонью на манер казака, рубящего голову саблей. Потом понизил голос и стал произносить слова театральным шепотом, драматически указывая пальцем в потолок. Иными словами, это был лучший актер из всех, которых я имел удовольствие видеть в течение долго времени, – второе издание его более знаменитого коллеги, никчемного Керенского. Я и подумать не мог, что через несколько дней буду молить Бога, чтобы этот человек остался в живых, и что Миддлсекский полк будет защищать его от смерти.

Потом последовала речь генерала Нокса (главы британской военной миссии), который заклинал русских всех классов сплотиться, чтобы создать правительство и армию, способные поддерживать закон и общественный порядок. Речь полная весьма уместного патриотизма. Следующим был генерал Болдырев, главнокомандующий новой русской армией и член Уфимской Директории. Он имел вид большого, храброго и неловкого русского офицера. Хитрого, но не слишком умного. Однако я должен отдать должное его необычайной честности. Потом говорил адмирал Колчак – всего несколько точных коротких фраз. Этому оратору досталось очень мало оваций и восторженных криков. Он казался, как никогда, одиноким, но был определенно доминирующей личностью в этом собрании. Затем был традиционный круг подписания меню. Я сразу же передал свое на подпись адмиралу, и когда он автоматически передал его генералу Болдыреву, сказал «нет», и его вернули мне с одинокой подписью этого одинокого человека. Теперь меня полностью удовлетворяло, что новое правительство было комбинацией, которая отказывалась стать единым целым, и я принял самые тщательные предосторожности, чтобы моя часть не оказалась втянутой в его неминуемое свержение. И все же на этом праздничном банкете я сделал одно важное открытие, а именно, что в России еще есть человек, способный спасти ее от анархии.

Дела в Омске шли как обычно, но омское общество притихло. Одна группировка противостояла другой, одни заговорщики подкапывались под других, и над всем висело странное напряжение.

В ходе переговоров, связанных с формированием этого правительства, обнаружилось очень серьезное препятствие, одно время грозившее катастрофой всему проекту. Генерал Болдырев был известен в политике как социалист-революционер. Через него партия социалистов-революционеров получила практически полный контроль над новой армией. Авксентьев и Кº, ставившие своей целью контроль социалистов-революционеров над всеми силами нового правительства, заявили, что социалисты-революционеры должны контролировать и вновь созданную милицию, которая при новом режиме должна играть роль своего рода военной полиции. Это возмутило более умеренных членов обеих группировок, поскольку означало передачу всей полноты власти в руки одной группы и не способствовало укреплению гражданских институтов. Кроме того, само требование вызвало у умеренных сомнения в целях получения такой власти. Однако присутствие союзников и решимость сформировать хоть какую-то власть перевесило эти сомнения, и умеренные согласились удовлетворить требование социалистов-революционеров.

Союзники осуществляли поставки, предназначенные для новой армии, противостоявшей террористам на Урале, но вскоре обнаружилось, что оружие прибывало не по назначению. Фронт по-прежнему страдал от нехватки самого необходимого оружия и обмундирования, в то время как милиция, сформированная социалистами-революционерами в тылу, была укомплектована всем необходимым. Призывы фронтовых генералов к главнокомандующему Болдыреву не были услышаны, и дело принимало серьезный оборот. Адмирал Колчак как военный министр передал генералу Болдыреву их обращения, подкрепив их в самой решительной манере. Болдырев с такой же прямотой заявил, что обращения с фронта вымышлены, и закончил пререкания, сказав адмиралу, что это не его дело. Что под давлением одного из союзников фракции социалистов-революционеров пришлось согласиться на его присутствие в правительстве, но что они сделали это только ради того, чтобы заручиться поддержкой и признанием со стороны союзников, и он останется в правительстве только до тех пор, пока не вмешивается в дела, из участия в которых он категорически исключен решением Директории. После этого адмирал Колчак подал прошение об отставке, но позже забрал его для поддержания видимости гармонии в глазах союзников. Однако он настоял на том, что лично проведет инспекцию фронта, что было ему разрешено больше для того, чтобы отослать его подальше от Омска, чем для выполнения его министерских обязанностей.