полезнее, чем заучивать наизусть список мертвых королей. Физический труд и общение с природой давали мне то, чего я не получила бы ни в одной школе, как я и говорила в ту пору, когда меня собирались отправить к английским миссионерам.

Рассматривая две фотографии — все, что у меня осталось от того времени, — я убеждаюсь, что в свои восемнадцать была прехорошенькой; отрицать это было бы ложной скромностью, однако ни о чем таком я в ту пору не задумывалась, потому что в моей семье и среди местных жителей внешности не придавали большого значения. Никто мне об этом не говорил, а в зеркало я смотрелась, только когда причесывалась.

У меня были темные глаза — ошибка природы, потому что кожа у меня бледная и угольно-черные глаза с ней не сочетаются, — и непокорная грива темных блестящих волос, которые я заплетала в косу и мыла мыльной пеной, получаемой из коры местного дерева. Мои руки с длинными пальцами и тонкими запястьями огрубели от работы на ферме и стирки с отбеливателем, это были руки прачки, как говорила мисс Тейлор, разбиравшаяся в этом деле после работы в приюте. Я носила одежду, которую шили мои тетушки, заботясь исключительно о практической пользе, а не о моде; для повседневной носки хватало комбинезона-«мамелюка» из грубой ткани, деревянных сабо, отделанных свиной кожей; для торжественных случаев — простого бязевого платья с кружевным воротничком и перламутровыми пуговицами.

До сих пор я редко упоминала Аполонио Торо, незабвенного Торито, который заслуживает особого внимания, потому что много лет был со мной рядом при жизни и не покидал после смерти. Полагаю, он родился с каким-то генетическим отклонением, потому что не был похож на обычного человека. Он был гигантского роста, что нехарактерно для нашей страны, где раньше люди были коротышками; это сейчас все изменилось, нынешняя молодежь на голову выше своих дедушек. Будучи здоровенным, двигался он со слоновьей медлительностью, что подчеркивало грозный вид, противоречивший доброй натуре. Он мог бы задушить пуму голыми руками, но когда над ним издевались, что случалось время от времени, не умел за себя постоять, будто осознавая свою силу и отказываясь использовать ее против обидчиков. У него был узкий лоб, маленькие, глубоко посаженные глазки, выступающая нижняя челюсть и вечно приоткрытый рот.

Однажды на рынке его окружили хулиганы, и, держась на безопасном расстоянии, принялись задирать: «Дебил!», «Идиот!» — и бросать камни. Торито не сопротивлялся и не пытался себя защитить, хотя бровь у него была рассечена, а лицо залито кровью. Вокруг столпились зеваки, но тут появился дядя Бруно, привлеченный воплями, и в ярости разогнал обидчиков. «Эта горилла на нас напала!», «Его нужно держать взаперти!» — кричали они, но отступили и наконец, чертыхаясь, ушли.

Я вижу, как Торито сидит на скамейке — на стульях он не помещался, — подальше от печки, потому что ему всегда было жарко, и вырезает ножичком деревянную зверюшку для детей, которые приходили в дом, привлеченные печеньем Факунды. Те же дети, которые поначалу так его боялись, вскоре бегали за ним по пятам. Мы, женщины, спали в доме, но Торито нужен был простор и свежий воздух, и, если не было дождя, он забирался с одеялом под навес. Спал вполглаза, вечно настороже. Тысячу раз я оказывалась в его объятиях, просыпаясь от ночного кошмара. Торито слышал, как я кричу, прибегал первым и укачивал меня, как младенца, напевая: «Спи, моя девочка, спи-засыпай, Бука ушел и не вернется».

На природе Торито чувствовал себя как дома. Думаю, он понимал язык животных и растений; мог успокоить необъезженную лошадь, тихонько с ней поговорив, и ускорить рост посевов, наигрывая на губной гармошке. Он предсказывал погоду задолго до того, как появлялись первые известные дяде Бруно признаки грядущей перемены. В городе он казался неуклюжим и грузным, но на природе преображался, превращаясь в чуткое существо, способное вслушиваться в происходящее вокруг и угадывать эмоции людей.

Время от времени он исчезал. Об очередном исчезновении мы узнавали заранее: он менял подошвы на ботинках, упаковывал топор, нож и наваху, проверял удочку, веревки для силков и припасы, которые давала ему Факун-да, любившая его той же сварливой и властной любовью, с которой относилась к дяде Бруно. Все это он заворачивал в одеяло, вешал рулон по диагонали на спину, привязав к груди веревками. Прощался без лишних слов и уходил пешком. Верхом он ехать отказывался; уверял, что лошади или мулу будет тяжело его везти. Пропадал на несколько недель и возвращался худой, бородатый, почерневший от солнца и абсолютно счастливый. Мы спрашивали, где он был, и он всегда отвечал одно и то же: разведывал что и как. Это означало непроходимые леса холодной сельвы, вулканы, вершины горных хребтов, обрывы и крутые перевалы, образующие естественную границу, бурные реки, пенные водопады, лагуны, спрятанные в расщелинах скал, а также следопытов, знавших эту землю как свои пять пальцев, пастухов и охотников, индейцев, которые относились к нему с уважением и прозвали Фучан — на языке индейцев мапуче «Гигант» — за исполинский рост. Среди этих людей Торито был не деревенским дурачком, а мудрым великаном.

Однажды в субботу, поздней осенью, один из работников близлежащей фермы, который видел меня на родео, пришел к Ривасам под предлогом покупки свиней; я и представить себе не могла, что на самом деле его интересовала я. Помнится, это был наглый, кое-как выбритый тип с зычным голосом, который разговаривал с нами, не слезая с лошади. Поросята были совсем маленькими, продавать их было слишком рано, и дядя Бруно предложил ему вернуться через два месяца, но, поскольку тот не уезжал, пригласил его зайти в дом отдохнуть. Я налила им яблочной чичи[13] и сделала вид, что ухожу, но он остановил меня щелчком языка, как собаку.

— Куда ты, красотка? — спросил он.

Дядя Бруно встал, скорее удивленный, чем рассерженный, потому что к такой наглости мы не привыкли, и отправил меня к маме, чтобы потихоньку избавиться от незнакомца.

В тот день мне предстояло еженедельное купание. Факунда и Торито разжигали в сарае огонь и грели воду в огромном котле, который выливали в деревянное корыто. Торито опускал парусиновую занавеску, служившую дверью, и удалялся, а Факунда помогала мне вымыть и расчесать волосы, и я выходила оттуда румяная и сияющая. Это был долгий и чувственный ритуал: горячая вода сочеталась с прохладным вечерним воздухом, мыло из древесной коры обильно пенилось на волосах, жесткая губка скользила по коже, я с наслаждением вдыхала живительный аромат мяты и базилика, которые