– Юленька…

Юлия вздрогнула. Муж звал ее во сне. Она приподнялась на локте – спит. Что-то снится ему. По лицу не поймешь, он всегда спит на животе, уткнувшись. Неудобная поза – отсюда и сны. Зовет ее. Ее захлестнула волна нежности. Всегда с тобой, Севка, во всем. Каменная стена, опора во всем, и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит, – это все я, твоя жена…

Она села, осторожно поправила сползшее с мужа одеяло. Неудобная поза, таблетки на ночь. С ними надо завязывать. Отсюда и нервы, эта его внезапная вспыльчивость, с которой он порой совершенно не может совладать. Выдержка – главное оружие государственного мужа, будущего политика. Вспыльчивость, гнев, припадки бешенства – это слабость, ущербность провинциального менталитета, что хочу, то и ворочу, вести себя прилично на людях не умею. Он этим тоже грешит и всегда грешил, все семь лет их брака. С этим тоже надо завязывать. И она ему поможет. Она, жена, а не какие-то там таблетки.

Она спустила ноги с кровати. Решено: пока он спит, блюдце отнести на кухню, а пузырек достать из кармана его пиджака и выбросить. Она протянула руку к тумбочке. И неожиданно отдернула ее, точно обожглась. Ей померещилось… конечно же, со сна… ей показалось, что блюдце едва заметно двинулось от ее руки прочь, точно увернулось, избегая прикосновения. Оно лежало на тумбочке возле ее изголовья донцем кверху.

Колокола Сретенской церкви, что в самом центре Тихого Городка, на улице бывшей Мещанской, бывшей Коммунистической, а ныне снова Мещанской, звонили, созывая в это раннее утро прихожан. Чтобы никто не заблудился в тумане, не сбился с пути и нашел верную дорогу. В столь ранний час прихожане, однако, бойко прибывали – по одному, по двое, вот и целая группа подрулила на машине организованно – все сплошь молодые, в красивой форменной одежде, которую носит в Тихом Городке только обслуживающий персонал недавно построенного модернизированного кинотеатра «Синема-Люкс».

Кинотеатр, как и многое в городе, принадлежал Ивану Самолетову. Работать в нем, получая весьма неплохие по меркам города деньги, у местной молодежи считалось очень престижным, как, впрочем, и в принадлежащем Самолетову торговом центре «Все для жизни и комфорта», и в игровом клубе, и в десятке других мест. Однако, чтобы работать и получать приличные деньги, кроме прилежания и трудолюбия, надо было непременно каждое утро (в том числе и в выходные) являться спозаранку в церковь на службу. Это было требование босса – Ивана Самолетова, который и сам всегда подавал пример своим многочисленным служащим.

«Какие такие грехи Иван Николаич Самолетов замаливает? – поговаривали в городе. – Есть, значит, грехи, если он в шестом часу утра каждый день в церковь перво-наперво мчится службу стоять».

Ивану Самолетову в этом году исполнилось тридцать восемь лет. Он считался самым богатым человеком города. И до сих пор еще не был женат.

Его сотрудники помнили один разговор, который произошел у него возле Сретенской церкви, более известной горожанам как церковь царя Василия Темного, с одним продвинутым столичным программистом, нанятым фирмой «Самолетов инкорпорейтед» для обслуживания компьютерной техники. Программист, молодой парень, независимый, талантливый, отчаянный тусовщик и любитель пива, был крайне озадачен требованием вылезать из теплой постели ни свет ни заря и под звон колокола мчаться к заутрене наперегонки с боссом.

– Я не понимаю, – заявил он Ивану Самолетову, когда они поднимались по ступенькам церкви, громко, во всеуслышание. – Я что, обязан сюда приходить? А если это идет вразрез с моими убеждениями?

– Вы что – еврей, мусульманин, кришнаит? – спросил его Самолетов.

– Просто я считаю это личным, частным делом каждого.

– Вы не желаете идти вместе с нами в церковь? – Самолетов смерил программиста внимательным взглядом.

– Я считаю это частным делом, индивидуальным. Может быть, я вообще атеист.

– Тогда я вас уволю, – равнодушно ответил Самолетов.

И программист, талантливый и позарез нужный фирме «Самолетов инкорпорейтед», был уволен. Вылетел с работы вон, как пробка, без выходного пособия.

Уважаемым в городе людям, влиятельным, которые тоже сетовали, задавали вопросы – например, своим товарищам детства и юности мэру Всеволоду Шубину и прокурору Илье Костоглазову («Что же ты так, Ваня, со своими-то? Так нельзя – по принуждению, палкой в церковь, словно стадо, по-большевистски. Свобода совести ведь, демократические принципы, свобода личности и всякое такое там, Ваня»), – Самолетов отвечал коротко: делаю и буду делать, поступаю так и буду поступать, иначе нельзя.

Он хорошо знал историю родного города, родного края (в школе очень даже этим предметом интересовался, да и бабка рассказывала, а она многое помнила, многое знала) и всегда на все упреки приводил в пример купца Супрунова, старовера, владевшего до революции хлебными складами и городской пристанью. Тот якобы всех своих работников, от немца-управляющего до самого последнего грузчика-алкаша, заставлял являться регулярно в церковь – молиться, слушать проповеди, петь в церковном хоре. И все ходили послушно строем. Пели в хоре, истово крестились, причащались, исповедовались. Потом, правда, в горячем восемнадцатом году по решению городского ревтрибунала купца расстреляли – в подвале его же собственного лабаза на улице Розы Люксембург, бывшей Приказной.

«У меня молодые в основном работают, – говорил Самолетов, – без царя в голове они, без идеалов, совести и той у большинства кот наплакал. Мысли одни – как бы денег зашибить, пивка попить, в Интернете пошуровать, тачку спроворить крутую да потрахаться на халяву. Я сам такой был, знаю. Теперь идеологии нет. А место пусто не бывает. Черт знает что ведь сейчас вместо идеологии в умах-то. Взять, например, суеверия… А здесь, в церкви, морали читают не по идеологии, по-другому, по-божески. Надо только вслушаться и понять. Но сначала – просто послушать внимательно. Они же – эти мои молодые – даже слушать добровольно не желают. Лень раньше их родилась, мать их. Вот я лень эту в них и ломаю – через „не хочу“, через „уволю“. Заставляю тут в церкви быть вместе со мной. Раз утром придут, другой, третий. Вечером к вечерне, в праздник престольный. Постоят, постоят – в одно ухо влетело, в другое вылетело, может, что-то внутри и зацепилось. Христос вон на горе проповедовал, в пустыне. Ничего, потом еще спасибо мне скажут».

Нет, видно, есть что замаливать Ваньке Самолетову, отвечали на все это в Тихом Городке – на кухнях, в очередях за газовыми баллонами, на завалинках, нагретых солнцем, в магазине, в пивной. Есть, значит, грех, великий черный грех…

Иногда Самолетову даже казалось, что он слышит этот недобрый шепоток у себя за спиной. Вот и сегодня утром. Он подъехал на своем джипе к церкви Сретенья – нет, он, как и все в городе, предпочитал называть ее церковью Василия Темного. Здесь тоже когда-то давно, много веков назад, кое-кто пытался выпросить, на коленях вымолить себе прощение за страшный грех. Самолетов, неплохо знавший историю родного края, все живо себе представлял: вот тут все и произошло, на церковной паперти при стечении народа. Им обоим тогда было немногим меньше, чем ему сейчас, – молодые, ах какие молодые оба! Только один слепец, а второй – почти калека, не физический (с физической стороной как раз у него все было нормально – здоровый бугай, красавец, косая сажень в плечах), а моральный, внутренний. Изломанный калека, психопат, мучимый по ночам жуткими снами. Его знали под именем князя Угличского Дмитрия Шемяки. А слепца прозвали Темным, хотя до этого обращались к нему «царь и великий государь».