На крики, на вопли уже сбежались люди. Карусель кое-как остановили. Цепи все звякали и звякали…

Он не видел, как снимали труп. Он схватил на руки маленькую Канарейку и бегом, забыв про незапертую палатку, про выручку, бросился в городскую больницу. Он тащил ее на руках – легонькую десятилетнюю девчушку, чувствуя запах ее мочи – во время припадка она обмочилась.

Это было спустя два года после убийства Ирмы Черкасс. И с тех пор прошло немало лет. Маленькая Кира стала первой красавицей города. Он все чаще и чаще (особенно в последнее время) приезжал к дверям салона красоты, вызывая ее. Звонил ей по мобильному, звонил из разных городов, которые посещал по делам бизнеса. Он знал, что она давно выросла и повзрослела. Знал, что у нее было и есть пропасть парней – городское пацанье слеталось к ней, как мухи на мед. Он был умный и особо не обольщался на ее счет. Знал, чувствовал, что она играет с ним – уже немолодым, лысеющим – в какую-то игру. Он и сам играл с ней в игру. Больше того – он знал и то, что она никогда не будет ему хорошей женой. Никогда. Но…

Тот день, когда он пытался спасти ее. Эти ее мокрые от мочи детские джинсы. Вес ее тела – сладкий и невесомый в руках. Ее золотистые волосы – как нимб, как ангельский нимб.

Они немало разговаривали с тех самых пор о самых разных предметах. Но никогда о том дне. Она никогда не вспоминала его. Не говорила Самолетову слов благодарности – за спасение, за избавление от удушья, от ужаса. Она никогда не говорила о повешенном. И о том, что увидела тогда на фоне кустов возле той самой аллеи… Что так напугало ее, сильнее, чем скрип карусели, чем пляска смерти. Она попыталась вычеркнуть все это из памяти. Навсегда. Этого не было. Этого не случалось никогда.

В дополнение ко всему еще Канарейка никогда не ходила в церковь. Впрочем, в отношении ее Самолетова это мало волновало. Это казалось минусом, но каким-то несущественным.

Нестройный хор прихожан умолк. В наступившей в церкви Василия Темного тишине Иван Самолетов слышал, как бьется его собственное сердце – бешено бьется, как в тот самый день…

Он застегнул «молнию» на своей щегольской куртке от Гуччи. Если, например, сейчас зазвонил бы мобильный – это было бы как выход, как… избавление от ненужных, не подходящих для церковной службы воспоминаний. Но он сам всегда отключал мобильный еще на входе. И лично следил, чтобы это делали и все сотрудники «Самолетов инкорпорейтед» – его стадо.

Выяснить что-то конкретно в тот вечер после похода в парк Сергей Мещерский так и не смог. Фома объяснять ничего не стал, в воспоминания больше не углублялся. Зато углубился в бутылку – до самого дна. По возвращении он начал в баре «Тихая гавань» с водки, а потом употреблял и употреблял все подряд – до самого закрытия бара.

Мещерский в тревожных расстроенных чувствах поднялся к себе в номер. Видеть, как друг в буквальном смысле «нажирается», он не мог, а отнять у Фомы стакан – сейчас, здесь – было не в его власти. И в Париже-то это было почти невозможно, и в Брюсселе, и в Лондоне, а уж в Тихом Городке, где со времен битвы при Калке заливали горе-тоску зеленым вином…

Мещерский плюнул и лег спать. Утром предстояла встреча с женой мэра, деловая поездка по городу и окрестностям. Как будет выглядеть Фома после своего ночного «винта»?

Ночью снов Мещерский не видел. Ночь была похожа на яму.

Тихую яму.

Только под утро, когда окно, как шторой, заволокло серым туманом, где-то там, в городе, начали перекликаться, перезваниваться церковные колокола. Дон-дон-динь-динь… А потом поехали, зашумели по улицам редкие машины. Утро все расставило по своим местам.

И оказалось – беспокойство за имидж и душевное состояние компаньона напрасно и преждевременно. За завтраком Фома выглядел вполне на уровне, только вот снова был бледен. Да, пожалуй, синие круги под глазами выдавали. А так вроде все в норме. Мещерский отметил, что его приятель надел свой лучший костюм, кажется, в Лондоне себе такой оторвал в «Харродс». Представить себе, что вот этот лощеный яппи в белоснежной сорочке от Поля Смита, благоухающий ароматом «Аква ди Парма», только вчера таскался по каким-то занюханным пустырям и заросшим аллеям, что-то там бессвязное бормотал о каком-то убийстве, о какой-то своей сестре… Разве у таких вот деловых, продвинутых, кто умеет так небрежно, так стильно завязывать галстук, так причесываться на прямой идеальный пробор, могут быть в принципе какие-то там зверски убитые сестры, какие-то мрачные тайны, какие-то воспоминания о маленьких городках, которых и не на всякой карте-то можно найти? И разве могут такие вот нажираться потом вот так – до потери сознания, до абсолютного бесчувствия, до полного забвения?

– Кофе сносный варят, научились. Садись, не стой столбом, – хмуро приветствовал Сергея Фома.

Жена мэра Юлия Шубина приехала к отелю ровно в одиннадцать часов. На Мещерского она произвела самое приятное впечатление. Да, если у здешнего мэра такая обаятельная жена, он далеко пойдет. Шубина приехала в деловом костюме, с папкой рекламных проспектов города. Стройная фигура, ухоженное лицо, идеальная пышная прическа. Она чем-то неуловимо напоминала принцессу Диану. Да и роста была выше среднего.

– Доброе утро, как отдыхали? – улыбалась она вежливо и приветливо, крепко, по-мужски жала им руки. – Всеволод просил, чтобы я все вам показала, что может быть интересно туристам. Менеджера по туризму в городской администрации пока еще нет. Город вынужден на всем экономить. Вот и приходится мне по мере сил помогать в качестве общественной инициативы, охватывать, так сказать, это направление.

Она улыбалась. Она так и лучилась энергией. И кто бы мог подумать, что вот эта женщина сегодня начала свой день с того, что с плохо скрытой тревогой спросила мужа за завтраком, дождавшись, когда из кухни выйдет их домработница: «Сева, ты ведь пил вчера таблетки перед сном? Ты принес их в спальню на блюдце, да?»

Всеволод Шубин не понял, ответил не сразу. Он был занят собственными мыслями. Она настойчиво повторила свой вопрос. «Какое еще блюдце, Юля? Я не помню, наверно, это я его принес, а почему ты спрашиваешь? И так испуганно? В чем, собственно, дело?» – «Ни в чем», – ответила Юлия Шубина и поцеловала мужа в висок. Все выяснилось, и она сразу успокоилась. Все чушь, чушь, морок и бред…

Да, она успокоилась. А Мещерский и его товарищ ничего об этом не знали. Мещерский видел перед собой жену мэра, провинциальную бизнес-леди, с которой можно было реально обсуждать дела их фирмы, перспективы туризма – и только этим сейчас он и хотел заниматься.

Солнечным утром Тихий Городок выглядел совсем не так, как вчера. Он был хамелеон – этот городок, Мещерский отметил это с некоторым даже опасливым восторгом. Этот городок умел приспосабливаться к обстоятельствам и кардинально меняться относительно времени суток, освещения, настроения, погоды.

Сейчас, например, все выглядело благостным, пряничным и очень даже завлекательным. Тот же самый пейзаж – площадь, белые стены монастыря, золотые купола, приземистые особнячки, маленькие магазины, деревянные дома с каменным высоким фундаментом, резными наличниками и кружевными тюлевыми занавесками. В окнах нежились на солнце толстые коты-баюны из русских сказок. Мурлыкали, вылизывали лапки, намывая гостей. На подоконниках цвели герани и топорщились колючие столетники. По кривым улочкам, пыхтя, проезжали желтые «Икарусы» и юркие легковушки. Шествовали работяги; дети из соседней школы, превращенной в летний лагерь отдыха, бежали кросс, разноцветные, как бабочки, в ярких спортивных костюмчиках.