Он молчал.

– И чего? – оживилась соседка. – Катька твоя тебе ничего не сказала? – В ее глазах читалось любопытство. – Не предупредила?

– Не моя, – ответил Иван. – Она не моя. – И медленно стал спускаться по лестнице.

– Не горюй! – неслось ему вслед. – Будет у тебя таких еще штук двести! А про Катьку забудь – на черта тебе предатели родины?

Иван вышел во двор, сел на лавку у подъезда и понял, что вот теперь жизнь точно закончилась. Просто закончилась, и все. Как прозаично, однако. Нет, он не собирался кончать с собой. Ни прыгать с десятого этажа, ни резать вены, ни бросаться под поезд. Ничего этого он делать не станет – еще чего! Слишком много чести! Она даже не попрощалась с ним, не позвонила. Что о ней думать? Она недостойна. Недостойна его страданий, тоски. Его любви. Она предательница. Пусть живет как хочет. И он будет жить. Как сможет. Наверное, получится. Куда он денется? Только как это будет, Иван не представлял. Потому что самое сложное – пережить предательство. А его уже предавали: сначала мать, потом – отец. И он снова один на всем белом свете. Вот так получилось.

* * *

Как он жил после Катиного отъезда? Да как-то жил. Собирал у себя большие компании, благо деньги были, отец присылал, словно откупался от него. Ну и поддавал, разумеется. Никогда он так много не пил. Вспоминал бабкины слова про дедову родню: «Да там, у этих чертовых Громовых, все алкоголики! Через одного. Смотри, Ваня! Наследственность у тебя отвратительная». Слыша это, дед приходил в ярость:

– Это кто в моей семье алкоголик? Ну-ка, поподробнее, Мария Захаровна!

Бабка пыхтела и раздувала ноздри:

– Ах, вам напомнить, глубокоуважаемый Петр Степанович? Всех перечислить?

– Начинайте, глубокоуважаемая, ну-ну! Я весь внимание!

Бабка, надо сказать, оставшуюся дедову родню помнила отлично – не только двоюродных братьев и сестер, но и троюродных, теток и дядек, шуринов и деверей и с удовольствием перечисляла незнакомые имена. Дед слушал молча, все больше и больше хмурясь. И вдруг его лицо вспыхивало счастливой улыбкой:

– А вот здесь, Марь Захарна, ты не права! Не был пьяницей дядька Матвей. Вот хоть режь меня на куски, а не был!

Дед кипятился, хлопал ладонью по столу, а бабка, получая удовольствие от его возмущения, спокойненько отвечала:

– Хорошо, Петр Степанович. Ошиблась, бывает.

После отъезда Кати в его квартире постоянно торчали какие-то люди – знакомые и не очень, приятели притаскивали своих приятелей, а те – своих. Приносились авоськи со спиртным, на балконе копились, пылились горы пустых бутылок, а когда кончалась выпивка или деньги, грязные бутылки складывали в ванну и поливали из душа, а потом бежали их сдавать. Иван жил в постоянном угаре, мало что понимая и еще меньше желая понять. Иногда ему казалось, что он – полудохлая рыба в мутном, загаженном и отравленном аквариуме. А за грязным стеклом медленно движутся странные силуэты. Кто эти люди, зачем они здесь? И как мало воздуха! Он задыхался. Плотный сигаретный слоистый дым не рассеивался от коротких проветриваний, силуэты людей виднелись в дымке, словно в тумане, все медленно и лениво передвигались, шатались из угла в угол, фланировали из комнаты в кухню, кто-то спал на диване, кто-то, малознакомый или вовсе чужой, варил на плите кофе или жарил яичницу, а ванная почти все время была закрыта на задвижку – попасть в нее было сложно. Там занимались любовью незваные гости.

Иногда Иван впадал в бешенство и разгонял компании. Но спустя пару дней, когда от одиночества становилось невыносимо тошно, снова обзванивал друзей и, словно нищий на паперти, умолял прийти. Ну а тех долго просить было не надо. И опять начиналось безумие.

Он спал с незнакомыми или малознакомыми девицами, а поутру долго не мог очухаться, с удивлением разглядывая чужое лицо рядом на подушке. После этого было противно и тоскливо. И все-таки так было легче. В этой безумной круговерти и бестолковой суете было легче забыться. А забыться ох как хотелось!

Так и прожил в этом угаре почти два года. Чуть не вылетел из института, не на шутку испугался, своими глазами увидев приказ об отчислении, клялся декану, что завяжет с гулянками. Тот был суров:

– Эх, Громов! Я все понимаю – жизнь у тебя непростая. Да и талантом бог тебя не обидел. Но что ты творишь? Разве можно так жизнь прожигать? Она у тебя одна, Громов. Другой не будет. В армию загремишь – и это в лучшем случае! А в худшем – сам понимаешь. Ладно, иди! Последний шанс, Громов! Последний! И то потому, что… Ладно, сам знаешь!

Что это значит – «сам знаешь»? Получается, тогда, при поступлении, за него хлопотал Ленькин отец? А может быть, и сейчас? Все знали, что готовится приказ о его отчислении. Выходит, Ленька снова обратился к отцу? Господи, стыд-то какой! А подойти к Велижанскому смелости не хватило. Да и что спросишь? Лень, ты за меня хлопотал? Тот наверняка поднимет его на смех: «Ты что, Гром? Больной? Где я и где ты? И какое мне до тебя дело?» Нет, так не годится.

В общем, быстро взял себя в руки – сдал все хвосты и занятия не пропускал. Спустя какое-то время узнал, что Велижанский училище бросил. Ничего себе, а? Ну дал дружок! Да уж… Хотел позвонить ему, но передумал. Подумал, что Ленька спросит: «А ты что, Гром? Переживаешь? Ну так не переживай, брат! У меня все хорошо».

Однажды пришло письмо от матери:

Здравствуй, Ваня. Как поживаешь? У нас все хорошо. Я здорова, Павлик тоже. Леночка, умница наша, поступила в медицинское училище. Ваня, твоя сестра собирается в Москву – это наш подарок ей на окончание школы. Ни я, ни Леночкин отец поехать не можем – дела. У меня огород, у Павлика служба. А Леночка рвется в столицу. Ну и правильно – ведь там у нее родной брат. Ваня, встреть ее на вокзале и посели у себя. Думаю, что это несложно – все-таки Леночка тебе сестра. Да и едет она на неделю – всего-то! Денег мы ей собрали, не беспокойся. Траты тебя не коснутся. А вот поводить ее по Москве, по музеям – это только ты, старший брат! Напиши, согласен ли? И пожалуйста, не тяни – нам надо решать с билетами. С ними, сам знаешь, плохо. И каникулы короткие, ей учиться, как ты понимаешь. Заранее тебя благодарю. Мама.

Он крутил письмо в руках и усмехался: «Заранее благодарю». Ну спасибо и на этом! И ни одного вопроса – а может ли он? Не уезжает ли отдыхать – все-таки каникулы. Да и вообще, один короткий и дежурный вопрос – как поживаешь? Ни как в институте, ни как на личном фронте. Ни как здоровье, сынок? Мать. Да какая она ему мать? Вот Леночке этой – мать. Да и черт с ними! Отбросил письмо и решил не отвечать.

Но совесть мучила – даже странно. Помучился пару дней, ну и ответил: «Встречу, свожу, покажу. Пусть приезжает». В конце концов, мать права – Леночка эта дурацкая ему действительно сестра, как ни крути.

Леночку он встречал двадцать пятого декабря. Боялся, что не узнает – видел ее давно. Но узнал, нет, не так – не узнал, а просто понял, что это она. Из вагона вышла высокая, полноватая девушка в темном пальто с серым, пушистым воротником. На голове вязаная шапка непонятного, бурого цвета. В руке коричневый потертый чемодан. Глаза испуганные и растерянные, озирается по сторонам и явно кого-то выглядывает. С первого взгляда видно – провинциалка.