Леночка улыбнулась:

– Да посмотри на меня. Вон, толстущая, здоровая! Ручищи какие. – И Леночка вытянула руки, и вправду крупные, широкие, мужеподобные, крестьянские. – А выгляжу как? – продолжила она. – Мне только будет пятнадцать, а меня все за тетку принимают, обращаются «гражданочка». Не девушка, Вань, гражданочка! А пару раз вообще женщиной назвали. Спасибо, хоть не теткой.

Все это было чистой правдой – высокая, полная, рыхловатая Леночка выглядела… не очень, если по-честному. Ну а про возраст… Тоже права. Ей можно было вполне дать и двадцать, и двадцать пять. И даже под тридцать.

Иван принялся горячо убеждать ее в обратном, но она перебила:

– Да будет тебе! Я уж привыкла и не расстраиваюсь. Что тут поделать? Что выросло, как говорится… Эх, вот бы мне в мамку пойти! Так нет ведь – в батю! У него вся родня такая – все здоровые, толстые, высоченные. Гренадеры, богатыри. Ладно, Вань! Не утешай. Зато не буду отвлекаться на всякие глупости, а буду учиться и стану хорошим врачом! Как думаешь, получится?

– Не сомневаюсь! – горячо заверил ее Иван и душой, надо сказать, не покривил.

* * *

Неделя пробежала так быстро, что, когда настал день Леночкиного отъезда, Иван искренне загрустил. Она, мудрая не по годам его почти родная сестра, утешала брата:

– Мы же теперь есть друг у друга? А, Ванечка?

Давно, очень давно его не называли Ванечкой. Да, пожалуй, и никогда! Бабка звала Ванькой, а дед важно – Иваном. Ну или внучком, по настроению.

Уехала Лена под самый Новый год – остаться отказалась:

– Родня, как я их брошу? Не дай бог, папка «забродит», ну и тогда… Нет, я должна быть рядом с мамкой в случае чего, ты понимаешь.

Вернувшись с вокзала, Иван загрустил. На праздник, конечно, приглашали – и институтские, и Нинка. Но он отказался – не хотелось ему веселиться, что тут поделать. Сел у старенького «Рекорда», выпил пару бокалов шампанского, съел кусок невозможно сладкого и жирного торта и уснул. Вот и весь праздник. Какое там веселье, когда на душе пустота.

А первого поехал к Нинке. Тоска так хватанула за горло – хоть вешайся. Нинка, конечно, была поддатой – на старые дрожжи. Но резво накрыла стол с остатками «прежней роскоши» – ночью гуляли с «девчонками». Потом завалились и сами «девчонки», Нинкины подружки: Женька из овощного, Тамарка из молочного и Зойка из прачечной. Три несчастные, одинокие бабы, брошенные мужьями. По их утверждению, конечно же, сволочами и алкашней. Да так, наверное, и было: пил русский мужик, пил повсюду.

«Девчонки» веселились – танцевали парами под Нинкины заезженные пластинки, на которых горевали и печалились нежная Кристалинская и бойкая, загадочная и нездешняя Пьеха. О чем-то спорили, перебивали друг друга, вспоминали хорошее и плохое, припоминали застарелые и свежие обиды, ревели, смеялись, снова принимались рыдать, звенели стаканами, снова спорили, цеплялись друг к другу, вредничали, затевали скандал и тут же, с рыданиями, снова мирились.

Это было странное, немного дикое, неестественное и натужное веселье, от которого становилось еще тоскливее. А к ночи красивая, высокая и длинноногая Зойка попыталась Ивана соблазнить. Он отмахивался, смеялся, а Нинка, верная подруга, засуровела и прогнала Зойку прочь:

– Оставь моего мальчика! И вообще вали отсюда, курва драная!

Обиженная в лучших чувствах и намерениях, Зойка неохотно свалила, не забыв при этом шарахнуть дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.

Под утро Иван рухнул на Нинкин диван, а подружки все продолжали «гудеть». Как сказала наутро опухшая Нинка, «страшно остановиться, Вань, так все обрыдло». Но утром – сам удивился – ему стало полегче. Впервые показалось, что Катю, свою обиду и боль, он чуть-чуть отпустил. Или она его отпустила.

Он спросил у Нинки про Митрофаныча – видятся ли, общаются?

– Ага, как же! – горько ответила она. – Бабу он привел, сволочь. Молодую, конечно. По правде, Вань, симпатичную. На кой ему я, сам подумай! Старая дура. Это ж я все сама напридумывала, я ж тебе говорю – дура была и дурой осталась! Права была тетя Маруся!

Иван стал часто приезжать к Нинке. Уговаривал бросить пить, но та сопротивлялась:

– А зачем, Вань? Что моя жизнь? Одна тоска. Так хоть легчает.

А через семь лет у Митрофаныча обнаружится рак, и его «молодая и симпатичная» сбежит в тот же день. И Нинка, верная и бестолковая поддавала Нинка Сумалеева, заберет его из больницы, привезет к себе и будет «ходить» и «смотреть» за ним верно и преданно долгих, невыносимо тяжелых восемь лет. За которые она не возьмет в рот ни капли – ни разу! И похоронит его, и горевать будет страшно, захлебываясь в слезах. И на поминках признается Ивану, что эти тяжелые восемь лет были лучшими за всю ее бестолковую и нелепую жизнь.

А после ухода Митрофаныча Нинка снова начнет пить: «А что мне держаться за жизнь, Вань? Жить стало незачем».

* * *

На пятом курсе он почти пришел в себя, боль отступила. Девицы, конечно же, появлялись, но все как-то вяло. Иван всерьез решил, что влюбиться больше не сможет. А надо было решать с трудоустройством – он мечтал о крупных заказах, о серьезной работе, но понимал, что его ждет на деле, и то в лучшем случае: вечные «кормильцы» – гипсовые Ильичи в провинциальных клубах, пионеры с горнами и девушки с веслом. Детские площадки на окраинах среднерусских городков – с традиционными и надоевшими до тошноты мишками и козликами и неизвестные солдаты на братских могилах при въезде в колхозы или совхозы.

Работу распределял скульптурный комбинат – огромное производство с мощными цехами. Каркасная, формовочный цех, литейная. Туда и поступали заказы, стекались с городов и весей. Но большие, хорошие, доставались, конечно, уже именитым. А мелочи вроде него оставались «отбросы», дешевка. Отказываться было нельзя: прослывешь капризным, тебя быстро задвинут и больше заказов не будет. Ну и к тому же человеческий фактор, знакомства: хорошие отношения и подношения чиновникам – словом, блат. Блат решал все.

Заработать можно было и другим способом – наняться подручным к известному мастеру и делать за него все. Именитый только рисовал эскиз. А вся тяжелейшая физическая работа – леса, пластилин, формовка – ложилась на «рабов». Именитый только наблюдал, поправлял – и получал гонорары.

Это была обычная, всем известная практика.

Среди именитых были люди хорошие, невредные, нежадные и некапризные. Были и другие – те, кто выезжал на горбу нищих подмастерьев и платил сущие копейки, да и те с боем.

Иван не хотел уходить в «рабство» и решил действовать законным образом – в конце концов, заказом, пусть мелким и незначительным, его обязаны были обеспечить. Не поленился, поехал на комбинат и достучался до большого начальника. Уговаривал его, убеждал, что справится, не подведет. Не получилось. Расстроенный, долго курил у входа в комбинат, когда из дверей появился бородатый, толстый мужик.