Майя, отвернувшись, спокойно и равнодушно смотрела в окно. С Иваном она не заговаривала. Машина остановилась у его дома, он медленно вышел, растерянно достал кошелек, думая, как это глупо и по-дурацки, наклонился к открытому окну, чтобы с ней попрощаться.

– Ну? – усмехнулась Майя. – Что встал как вкопанный? Руку давай, руку! Эх ты, кавалер! – И протянула обалдевшему Ивану руку. Накинулись друг на друга они уже в лифте. Так сцепились, что с трудом выбрались из него. Дрожавшими руками Иван долго не мог отпереть дверь. Войдя в квартиру – нет, не войдя, ворвавшись, – стали срывать друг с друга одежду. Раздался треск – и он понял, что порвал ее нарядное платье – красивое, шелковое синее платье, сшитое к юбилею.

– Наплевать! – хрипло бросила она и обвила его шею руками.

Так начался их роман, протянувшийся почти пять лет. Изнурительный, утомительный, измучивший их обоих. «Не роман – канитель», – говорила Майя. Мучили они друг друга страшно. Сходились и расходились. Ругались, не разговаривали друг с другом неделями. Делали вид, что почти незнакомы. Не здоровались, случайно сталкиваясь в разных местах – на комбинате, в Доме художника или на выставках. Искренне считали, что вот теперь, сейчас, все закончилось, и, слава богу, они наконец расстались. Но снова раздавался звонок в дверь, Иван вздрагивал, холодел и медленно шел открывать, точно зная, что это она.

Она и стояла на пороге – а кто же еще? – бледная, с измученными глазами, с черными от бессонных ночей подглазьями, с плотно сжатыми губами и какой-то просительной, жалкой мольбой во взгляде.

– Ты дома? – облегченно выдыхала она. И тут же усмехалась, фыркала, как кошка: – Ну! Отомри! В дом-то пустишь? Тоже мне, гостеприимный хозяин!

Он пускал. И все начиналось по новой.

Майя комплексовала. Как она комплексовала! «Зачем я тебе, старая кляча! Брось меня, к чертовой матери! Не трать на меня время. Тебе нужна девочка, хорошая девочка. Семья, ребятишки. А что тут, со мной? Только теряешь время, Ваня. Брось меня, а?»

Она лежала на его плече – смуглая, словно мулатка, мокрая от пота, узкая, без единого угла, как змея, и гибкая, как змея. Горячая, сумасшедшая, ненасытная.

Иван шептал, что любит ее. Майя, умница, не верила, посмеивалась и отмахивалась, фыркала – глупости, не смеши.

– Не любишь – присох. Я все про себя понимаю. И про тебя понимаю – так у тебя в первый раз. Но надо расстаться, надо! Тебе устраивать жизнь, а мне приходить в себя. Иначе подохну.

Когда приезжал Майин важный муж, ничего не менялось – она по-прежнему приезжала в Беляево, только не оставалась ночевать. «Неприлично как-то, – вздыхала она, – хотя он, конечно, все понимает. Да и сам… Я знаю, что там у него баба. Ну да бог с ним, – шептала она, – бог нам судья».

А Ивану было неловко перед этим мужем, но он уговаривал себя – ему-то какая разница, раз у них так заведено? Но подумывал, если честно, как все это поскорее закончить. Потому что устал. От горячки ее, от темперамента. От ее ненасытности. Понимал, что все это не любовь, нет. Все, что угодно, – испепеляющая животная страсть, горячка, исступление, одержимость, как пишут в любовных романах. Но не любовь. Потому что любовь – это нежность. А здесь было одно сплошное, дикое исступление. А как ему хотелось любви!

Как-то в курилке на Жолтовского услышал разговор:

– Майка Нефедова? О да! Эта любительница, – рассмеялся один, – хотя нет, профессионалка!

– В смысле? – не понял второй.

– До этого дела, – ответил коллега, – ты что, не в курсе? Леонид Сергеич, например, Велижанский. С ним крутила. С Ю. тоже, говорили. И с самим С.! А может, и сплетня. Но я, знаешь, верю, сразу видно – горячая баба.

Иван вздрогнул, но в разговор не вступил. Резко бросил сигарету и вышел из курилки. Ну а при очередном свидании поинтересовался, правда ли, что у нее что-то было с Велижанским.

– Уже донесли? – усмехнулась Майя. – Тебе нужна правда? Ну, было. И что, запрещается? И это, заметь, до тебя! – Привстав на локте, она заглянула Ивану в глаза: – Что, теперь не возьмешь меня замуж?

– Ты вроде замужем, – растерялся он.

– Вроде… Очень точное слово.

* * *

В июне, в день рождения Велижанского, поехали в Раздоры на шашлыки – это было традицией. Имелась там у их коллектива любимая полянка – среди высоких сосен, прямо у речки. Расстелили покрывала, разожгли мангал, женщины хлопотали с посудой, мужики насаживали мясо на шампуры.

Майя появилась внезапно, и не одна – рядом с ней шел высокий, представительный седовласый мужик.

Все замерли и переглянулись. Над поляной повисла неловкая тишина. Не смутилась одна Майя – весело и задорно приветствуя «дорогих коллег». Смутился даже наглец Велижанский, хотя, казалось бы, ему-то что? Иван обалдел, заметался по поляне, разбил банку с маринованными огурцами, ползая по траве, собирал их, извинялся, кому-то наступил на ногу и собрался было сбежать.

Велижанский прихватил его за локоть и отвел в сторону.

– Чего забегал, как заяц? – усмехнулся он. – Угомонись. Если уж ей по барабану! Возьми себя в руки.

Но праздник был безнадежно испорчен. В голове крутилась одна и та же мысль: «Зачем она это сделала?»

Кстати, этот муж оказался вполне симпатичным и компанейским человеком и очень Ивану понравился. Но чувство стыда и неловкости не пропало – он чувствовал себя жуликом и вором.

На Майю старался не смотреть – и зол был, и раздражен. Зачем она это сделала? Но, случайно столкнувшись взглядом, опешил – она смотрела на него без смущения и даже с интересом, как на подопытного кролика: а как он выкрутится из этой ситуации? Как проявит себя?

Иван здорово разозлился, взял полбутылки вина и пошел в глубь леса. Сел на поваленное дерево и сделал глубокий глоток – стерва. Все они стервы, как ни крути. И его святая Катя – в их числе. Он был здорово пьян и зол – вот, кажется, только тронь его.

Майя нашла его минут через сорок – увидев ее, он вскочил с бревна и побежал. Дурак! Мальчишка! Чуть не плакал от унижения – зачем она это сделала? Хотела, чтобы он заревновал?

Она догнала его, обхватила руками и дотянулась до его рта.

– Ваня, Ванечка! Не бросай меня, умоляю! Я не смогу без тебя! Прости за этот спектакль. Ну дура, не спорю! Хотелось тебя растормошить, что ли! Дура, да! Полная дура! Прости меня, слышишь? Я же жить без тебя не могу!

Иван скинул ее руки и зло рассмеялся:

– А я могу, слышишь? И очень даже могу! И вообще, оставь меня ради бога. Неужели не видишь, что…

– Что? – перебила она.

Он обернулся.

– Да надоела ты мне! Не заметила?

Качаясь и спотыкаясь, он пробирался сквозь чащу, путался в поваленных ветках, падал, порвал рукав куртки, зацепившись за ветку. Колючие еловые лапы хлестали его по лицу, а он все шел, почти бежал, пока не рухнул в бессилии на землю лицом, отплевываясь от еловых иголок.