Она жестом приглашает меня присесть в хлюпающее серое кресло, но сама не садится, а устраивается на краешке столешницы.

— Так о чем ты хотела со мной поговорить?

— О папе, — отвечаю я.

Она снимает заколку и, собрав рыжие волосы в более тугой пучок, закалывает заново; снова расстегивает.

— И что конкретно ты…

— Не притворяйтесь, будто не понимаете, о чем я. Я видела вас обоих неделю назад на парковке возле вокзала. Вы целовались, — довершаю я обвиняющим тоном.

Мы долго смотрим друг на друга, не произнося ни слова.

— Тебе было лет тринадцать, когда мы в последний раз виделись! — наконец произносит она. — Ты тогда сердилась: кажется, тебе пришлось пропустить какой-то концерт из-за осмотра младшего братика…

— Четырнадцать. Вы уже тогда спали с моим отцом?

— И до сих пор сердишься, — заключает она.

— Ну? Спали?

Элла принимается перебирать книги на полке, выравнивая корешки. Она кажется тоньше, чем мне помнилось, и вроде бледнее — как будто больна. Я встряхиваюсь. Этак я через минуту начну жалеть эту сволочь.

— Как ты ко мне добралась? — спрашивает она.

— Поездом. На метро. Потом пешком. Найти больницу — Это вам не задачка из высшей математики. Я уже не ребенок. И вы так и не ответили на мой вопрос.

— Что именно ты хочешь услышать?

Я уже открываю рот. Хочу, чтобы вы попросили прощения, сказали, что этого больше не повторится, пообещали, что не похитите у меня папу. Но я почему-то спрашиваю:

— Вы любите его?

— По-моему, тебя это не касается, — мягко говорит Элла.

— Он мой папа. И женат на моей маме. Думаю, это меня вполне касается.

— Нет. Это просто доказывает, что они твои родители.

— Неужели вам совсем не стыдно? — взрываюсь я.

— За что?

— У вас роман с моим отцом! А вы делаете вид, что ничего не происходит. Да вы же, по сути, разрушаете нашу семью!

Она откидывается назад и складывает на груди руки. На ней такие клевые ботфорты — из комбинированной замши цвета шоколада, апельсина, корицы и пейсли, на низком каблучке.

— Я и не думала разрушать вашу семью. Я бы никогда так не поступила.

— Да что вы! А если мама узнает?

— Ты собираешься рассказать ей?

И почему все меня об этом спрашивают?

— Не понадобится, если вы будете продолжать обжиматься с папой где ни попадя. Вы делали это едва не в саду возле нашего дома! Вас могли запросто увидеть.

— Сожалею, — признается Элла. — Мне не стоило туда приезжать. У меня было скверное… Не важно. Такое больше не повторится.

Она нервно крутит кольцо на левой руке. До меня с опозданием доходит.

— Вы замужем! — восклицаю я. — Вашему мужу известно?..

После некоторого колебания она отвечает:

— Он умер.

— Ой! Извините. Я не знала.

— Откуда ты могла знать? — Она засовывает кулаки поглубже в карманы белого халата. — Сегодня месяц со дня его смерти. Нет, он ни о чем не догадывался.

— Он что, был старый?

— Нет. Хотя для тебя — может быть. Сорок один год. Нет, сорок два, — поправляется она. — Все время забываю, что у него как раз был день рождения.

— Он попал в аварию?

— Какой-то вирус поразил сердце. Такой вот случай — один на миллион. Никто и предположить не мог.

— У вас есть дети?

Элла резко опускает голову. На какой-то миг она кажется не старше нас с Клем.

— Нет. Он хотел, а я нет.

— Наверняка теперь вы рады, что не завели детей.

— Не особенно.

Не знаю, что еще сказать. Все идет не так, как я предполагала. Мне смутно казалось, что Элла будет в шоке и смятении, когда увидит меня, сразу сломается и пообещает никогда больше не подходить близко к папе.

У нее месяц назад умер муж. Вот черт. И она такая нормальная — отвечает как взрослому человеку, а не обращается со мной как с глупым ребенком. Она производит впечатление… почти приятное.

Быстро, чтобы не растерять остатки смелости, я спрашиваю:

— Так что, вы собираетесь сбежать с моим отцом?

— Значит, вот о чем ты волновалась? — Щеки ее ярко вспыхивают. — Я не собираюсь никуда сбегать с Уиллом — то есть с твоим папой. Я не разрушительница семейного очага. Понимаю, в это трудно поверить, но я любила своего мужа. И никому не хотела причинить боль…

— И вас вовсе не волнует, что он изменяет маме? — Мне становится любопытно. — В смысле, он ведь может изменять и вам. Вдруг у него полно девушек?

— То же можно сказать и обо мне, — замечает Элла, натянуто улыбаясь.

О Боже, она ужасно выглядит. У нее трясутся руки.

— Вы… Доктор Стюарт, вы себя нормально чувствуете?

Она шумно вздыхает.

— Пожалуйста… дай мне воды.

На столе стоит неоткрытая бутылка минералки. Отвернув крышку, подаю ее Элле. Она дышит тяжело, как будто только что пробежала стометровку. Я начинаю всерьез волноваться.

— Доктор Стюарт! Элла! Мне позвать кого-нибудь?

— Ох, Кейт. Мне так жаль, — с трудом выговаривает Элла. Она падает навзничь, как кукла. Я пытаюсь подхватить ее и не успеваю: все происходит слишком стремительно. С кошмарным звуком она ударяется головой об угол стеклянной столешницы.

— Элла! Элла! Что с вами?

Она не двигается. Опускаюсь рядом с ней на корточки и осторожно поворачиваю ее голову. О Боже, сколько кровищи! Не могу понять, выбила она себе глаз — у меня в желудке все переворачивается — или же просто ударилась. Опять зову ее; она не отвечает. Не могу даже понять, дышит она или нет.

Тогда я открываю дверь в коридор и ору что есть мочи.

Я не боюсь летать на самолете. Я боюсь упасть и разбиться. «В аварийной ситуации женщины должны снять обувь на высоких каблуках». Только мужик способен выдумать такое правило. А если я в своих любимых туфлях от «Маноло»? Быть может, мне разрешат нести их в руках? Спускаются ведь другие женщины по аварийному трапу с детьми на руках, так почему бы не…

Неожиданный выброс адреналина от испуга едва не выкидывает меня из кресла.

Я глубоко вдыхаю и сосредоточиваю взгляд на стюарде — он демонстрирует, как застегивается спасательный жилет. Ну конечно, я расстроена. У меня только что умер муж. Даже неисправимому оптимисту было бы нелегко в подобных обстоятельствах найти повод для веселья.

Самолет отъезжает от рукава: точка необратимости. Меня омывает волна горячего пота. Протягиваю руку и начинаю крутить клапан вентилятора; впрочем, толку от него никакого.