Из Мадрида Эдвардс немедленно связался со своими поверенными, чтобы как можно быстрее оформить наши разводы[127]. Он вложил в это столько энергии и денег, что все было сделано в рекордные сроки. Мы вернулись в Париж, где в один миг сочетались браком в мэрии на улице де Батиньолль. Все это немного походило на фокус.

Жизнь с Эдвардсом — Смерть Тулуз-Лотрека — Нравы парижской прессы — Визит Теми де Гурмона Карузо — Сеансы у Ренуара

Мы сняли прекрасную квартиру на улице де Риволи напротив Тюильри, и пока там шли работы, жили на Вандомской площади в «Отеле дю Рейн».

У Эдвардса был замок в Корбейе. Настоящий замок, с башнями и всем прочим. Меня всегда ужасали замки, особенно если надо было стать их владелицей. Я не отставала от Альфреда, пока он не продал свой. По-моему, замок что-то значит, только если носишь историческое имя, если он передается по наследству и если обладаешь средствами, необходимыми, чтобы сохранить его в первозданном виде. В противном случае зачем обременять себя заботами об огромном поместье, которое лишает возможности путешествовать, потому что считаешь себя обязанным проводить там все каникулы? При этом испытывать чувство, что отнял его у законных владельцев. Земельная собственность никогда ничего не значила для меня.

Кроме того, ее границы мне кажутся абсурдными и внушают ужас. Зачем ограничиваться двумя или тремя сотнями гектаров, когда я могу наслаждаться всем земным шаром? Если у меня есть чудесный автомобиль или хорошая яхта, разве я не буду чувствовать себя как дома во всем мире? И насколько свободнее! Останавливаясь где захочу, уезжая когда захочу — у меня будет в тысячу раз больше земли, чем у маркиза де Карабаса[128].

Прекрасные машины у нас были. Но яхты мы не имели. Я попросила Альфреда взамен замка построить ее. Это должен был быть houseboat[129], который я заранее полюбила. План был немедленно набросан… Мне хотелось, чтобы он родился как по мановению волшебной палочки.

Вернувшись в Париж, к моему великому огорчению, я застала Лотрека опасно больным. Увидев его в клинике, куда приходила каждый день, я была потрясена тем, как он изменился: впалые щеки, землистый цвет лица. У него был вид человека обреченного. Однако, несмотря на приступы удушья, он еще с радостью рисовал. Не знаю, почему он стал называть меня Ласточкой. На известной серии рисунков, вдохновленных цирком, над которыми он тогда работал и которые посвятил мне, под знаменитым кружочком с его монограммой стояло «Ласточке». Недавно я нашла часть этих рисунков, принадлежавших мне, на экспозиции выставки декоративного искусства и вспомнила, что когда-то одолжила их Манци и Жуайяну[130], которые хотели издать их. Я забыла попросить вернуть рисунки, а они — отдать!

В середине лета, так как состояние Лотрека ухудшалось, его перевезли к отцу в Альби. Оттуда он уже не вернулся. Отец целые дни проводил у постели сына. Человек своеобразный, он сделал маленький лук с крошечными стрелами, с помощью которых отгонял мух, мучающих Лотрека! К концу лета Лотрек умер, едва достигнув тридцати пяти лет. Для меня это было настоящим большим горем…

Как только мы обосновались на улице де Риволи, я вновь нашла своих прежних друзей. К ним присоединились друзья Эдвардса. В большинстве своем они принадлежали к новой для меня театральной и журналистской среде. Вскоре я заметила, что Альфред был настоящим властелином этого любопытного мира парижской прессы. Из тех, кто обладает властью, пресса больше всего окружена угодничеством и искательством. Откуда шло это гипнотическое воздействие директоров больших газет на женщин определенного сорта, так и осталось для меня тайной, хотя я близко их наблюдала.

Тогдашний директор «Фигаро»[131] Перивье часто бывал у нас. Его отличала безграничная любовь и нежность к собственной персоне. Каждый день приносил ему радость встречи с самим собой. Он признался мне, что лучшее мгновение — это утреннее пробуждение, когда он желает себе доброго дня. Часто он советовал мне быть предусмотрительной: «Делайте сбережения, моя милая, делайте сбережения. С Альфредом и вашим образом жизни вы кончите нищетой». Пока же это с ним приключались неприятности. Однажды он, особенно тщательно одевшись, пошел к своей любовнице Маргерит Дюран. Когда он проходил мимо кафе «Наполитэн», ему на голову свалился полный ночной горшок, который услужливый прохожий неловко надвинул ему по самые плечи. Несчастный, с трудом освободившись от него, бросился в туалет, где, как следует умывшись, оросил себя одеколоном. «Боже, как хорошо вы пахнете!» — воскликнула Маргерит Дюран, как только он вошел. В тот же вечер уличные продавцы газет горланили об этом благоухающем приключении, на которое с жадностью набросились журналисты.