стало. Они ощутили это сразу: сияние всё ещё исходило от них, но уже не замыкалось в уютном коконе, а устремлялось вовне, в фиолетовую размытость мира, частью которого они теперь стали.

Смятение обуяло души. Лишенные своих тел, они не знали, куда им двигаться; не ведая своих сил, они сделались беззащитными. Мир вокруг наполнялся тенями, источал враждебность и не давал никаких подсказок, что делать дальше.

«Шакалы… Они должны вот-вот появиться, сейчас для них самое время», — пронзило Тега. И он затрепетал, запульсировал, предчувствуя, что готов даже взорваться, лишь бы что-то успеть сделать, лишь бы помочь: «Ко мне, любимая! Ты слышишь меня, слышишь?»

Ответа не последовало, но вот один трепещущий в ночи факел двинулся на зов, за ним, другой, третий… Неприкаянные души образовали вокруг Тега пылающую сферу, и сам он пылал, дрожал, затачивался, становясь…

… стрелой, готовой отправиться в путь.

Рассказ двадцать второй. Раб и ангел

Максим, окруженный непроницаемым силовым куполом, возлежал голый на хитроумном столе, к которому стекалось множество проводов и датчиков. Он спал, дыша спокойно и размеренно, в грудной клетке у него что-то трепыхалось, однако никто из присутствующих в лаборатории мужей не стал бы утверждать, что там находилось сердце, а именно человеческое сердце, которому совсем не присуще исчезать и появляться, когда ему вздумается.

Центром группы, безусловно, являлся низенький, полный мужчина с властным лицом. Очков мужчина не носил, жиденькие волосы зализывал направо, слова произносил веско и, надо думать, по делу. Собственно, это и был заместитель Антона Григорьевича, которого тот охарактеризовал в разговоре с ангелом как «сволочь». В официальных бумагах сволочь значилась Венедиктом Аркадьевичем.

Сейчас он пристально вглядывался в лицо Максима и настороженно улавливал шепоток персонала вокруг, не забывая при этом многозначительно поигрывать лицом: хмурился, поводил бровями и даже закусывал губу. И в то же время как будто постоянно был зафиксирован на самом себе, выказывая это подчас непроизвольными движениями пальцев по вискам, шее, плечу… Он словно ожидал некоей реакции своего организма на происходящее и прислушивался к тому, что там, внутри него, происходит, и это ожидание томило и изводило Венедикта Аркадьевича.

Научная же братия сдавленными обертонами во всю продолжала фонтанировать идеи, по большей части ненаучные и безответственные, от которых заместитель непроизвольно вздрагивал, обвисал лицом и энергично тёр виски.

— Что значит — прореха была в груди? Это… не человек? Биоробот?

— Похоже на то.

— Но ведь после того, как сам его откуда-то притащил, было обследование, и….

— Сам, сам… Натворил твой сам делов, вовек теперь не разобраться. Деньги вбухивал не понятно во что, без всякого согласования, в нарушение всех норм. Всех! И сам вот куда-то делся. Штаны одни только и остались.

— А если… этот поглотил шефа?

— Чего-чего? Проглотил?

— Да нет, именно — поглотил. Впитал в себя энергетически, всего.

— А что? Я вполне могу допустить, ввиду нашего полного незнания происходящего…

— Не знаешь, так нечего и допускать. Вот очнется это чудо, тогда и начнем с ним работать.

— А если он нас тоже… того… поглотит? И весь этот наш цирк ему вовсе не помеха? Если он… инопланетный биоробот, как вам такое?

— Э-э, коллеги, да он, кажется, оживает! Наступает момент истины!

И действительно, разом запищали десятки датчиков, реагируя на изменение в состоянии пациента. Максим судорожно вздохнул и открыл глаза.

Венедикту Аркадьевичу тут же дало в голову, да так, что перед глазами сначала всё поплыло, а затем сгустилось в некую размытость, обладающую, однако, способностью корчить рожи. Боль становилась нестерпимой. «Что мне делать, что? Что??»

Некий толчок заставил его он дико возопить:

— А ну, все вон отсюда! Вон! Это только моё дело, и больше ничьё! Вон!!

Присутствующие захлопнули рты и уставились на Венедикта Аркадьевича: красного, разом вспотевшего, с трясущейся головой. Кто-то отважился вымолвить:

— Но…

— Вон!!!

Заместитель топнул ногой. Потом ещё раз.

— Всех уволю к чертовой матери, бездари!

«А ведь может, скотина припадочная…» — подумал народ и решил за благо ретироваться.

Когда дверь за последним сотрудником захлопнулась, Венедикт Аркадьевич, суетясь и повизгивая, установил предельный уровень защиты от несанкционированного проникновения, а также включил запрет на трансляцию из лаборатории. Боль начала отступать.

«У-ф-ф, правильно всё делаю, правильно…»

Подошёл к столу, на пульте выбрал режим: «Общение».

— Эй, как тебя там… Максим, что ли? Ты меня слышишь?

Максим повернул голову.

— Здравствуй, раб.

— Ишь ты… — хихикнул Венедикт Аркадьевич, чувствуя себя уже вполне раскованно. — Раб. Может, заодно уж пояснишь, кому это я принадлежу?

— Своей тени.

Венедикт Аркадьевич вздрогнул.

— Ты… знаешь? Кто ты? — Он опять начал кричать. — Кому служишь?

Опять появилась тень, и видели её уже двое. Венедикт Аркадьевич схватился за голову и завизжал.

Максим начал светиться. Сияние заполнило защитный купол вокруг него, обозначилась граница, которая стала расширяться, пока купол не накрыл собой и Венедикта Аркадьевича. Снаружи осталась бесноваться тень.

— У нас… мало времени, — глухо сказал Максим. Он разом осунулся, глаза лихорадочно блестели, грудь впала. — Я не могу тратить на это силы. Делай, что скажу.

Венедикт Аркадьевич убрал руки от головы, разом ставшей лёгкой и ясной. Так хорошо и спокойно ему уже не было давно.

— Я — ангел, — произнес Максим. — Я свободен, как свободен лишь Свет. Я служу Ему, потому что я — Его часть. А ты — раб. Никто.

— Да, да… — всхлипнул вдруг собеседник. — Душу словно тянет… туда, далеко, во тьму… и ведь я чувствую, знаю, что могу что-то с этим поделать, ан нет — позволяю всё-таки! А потом эта появляется… тень. Рожи строит. Подмигивает. И если что не по ней, то мучает, мучает… Почему так случается, а?

Объяснялся сейчас Венедикт Аркадьевич на давно с корнем вырванном, казалось бы, ненавистном ему архангельском диалекте, — ан нет, не вырванном, а в некоем чулане памяти спрятанном до поры, до времени.

— Проекция это души твоей в мир, пока тебе неведомый… Бывает, набирает она силу, и тогда человек настоящую свою душу теряет. Натворил, стало быть, ты дел, ученый, — трудно, с придыханием ответил Максим.

— Натворил, ох, натворил… Зависть всё, да корысть, да тщеславие. Делать-то мне что, не подскажешь?

Венедикт Аркадьевич замер.

— Скажу, — глухо выдавил из себя Максим. — Прежде всего…

Договорить он не успел. Как будто что-то с треском разорвалось, и укрывающее ангела и ученого сияние начало меркнуть, пока совсем не исчезло одновременно с выдохом Максима:

— Хранители… покинули Землю… не успел я.

И тут же, схватившись за голову, завопил Венедикт Аркадьевич:

— Ты… ты! Тот, кому ты служишь, бросил тебя! Он слаб, как