девятом этаже содержалась Красным в безумном беспорядке, столь характерном для него. А Лёва жил поблизости, тоже в однокомнатной квартире, тоже в высотном доме, но на Коламбус-авеню, на углу 89-й улицы, практически в двух кварталах от Юры. Мы встречались с ним, как и в Москве, почти каждый день, пока жили в Нью-Йорке. Чаще всего виделись вечерами в ресторане «Русский самовар» у нашего друга Романа Каплана. Иногда у общих знакомых: фотографа Льва Нисневича, который жил с женой Тамарой в лофте в районе Little Italy, или в доме у Алика Дика и его семьи на Брайтон-Бич. Алик работал инженером-строителем, продолжая заниматься тем же, чем и в Москве.

Лёву и Романа Каплана связывали не только дружеские отношения, но и творческие — так бы я их назвал — устремления. Художественный потенциал Лёвы послужил в деле совершенствования детища Романа — ресторана «Русский самовар». Каплан задумал и воплотил в жизнь свою идею с помощью двух великих людей русского зарубежья — Иосифа Бродского и Михаила Барышникова, с их моральной и финансовой поддержкой.

Коль скоро в «Самоваре» клубилась вся русская художественно-литературная элита, то Роман придумал сигарную комнату как главное место действия, где люди могли бы говорить о творческих проблемах в чистой обстановке специальной залы. Лёва загорелся идеей такой комнаты, проявляя в работе дизайнерские способности. Он нашел образное художественное решение интерьера, отталкиваясь от самого названия ресторана, предложив найти в Америке самовары и, смонтировав на них абажуры, превратить их тем самым в действующие атрибуты главной залы. Лёва потратил уйму времени на отделку помещения, и в том числе на столярные работы, добиваясь высочайшего качества исполнения. Со своей стороны Роман, по существу, сделал Лёве открытый счет в ресторане, дав ему возможность бывать там в любое время дня и ночи.

Сам Роман Каплан, можно сказать, исполнял в Америке роль Дягилева, консолидировав все лучшее, что было в русском зарубежье. Он замечательно знал и читал стихи Бродского, поражая воображение слушателей тем, что способен мгновенно перейти на английский и прочитать поэму Редьярда Киплинга в оригинале. Роман, несомненно, был растущим человеком, много привнесшим и в русскую культуру, и в американскую.

Лёва в Штатах остался тем же Лёвой, которого я так близко знал. Он по-прежнему всегда заказывал в ресторане бефстроганов, не изменяя своим привычкам ни на йоту. Продав мастерскую на Поварской улице в Москве, Лёва стал мечтать о мастерской в Нью-Йорке. Он преподавал эстетику дизайна в каком-то колледже, уделяя этому три-четыре дня в неделю. Он ездил на «хонде» из Коннектикута, с дачи Максима Шостаковича, на работу в Нью-Йорк. На дорогу Лёва тратил по два часа в один конец, но все равно предпочитал жить у Максима, что было не в последнюю очередь финансовым подспорьем. В дальнейшем Лёва получил уже упомянутую мной social квартиру на Коламбус-авеню, и друзья помогли ему перебраться в центр Нью-Йорка. Я бывал у Лёвы, радуясь, что теперь он имеет квартиру и содержит это крошечное, но эстетически осмысленное пространство в чистоте и порядке.

В свое время, еще до нашего визита в Штаты, Лёве повезло: он стал владельцем замечательной мастерской-лофта с окнами на две противоположные стороны в очень престижном (потом!) районе Сохо. Но купил Лёва это помещение в долг и затем, когда весь район так подорожал, вынужден был его продать, чтобы расплатиться с кредитором. Вечное пребывание в поиске места для мастерской что в России, что в Нью-Йорке стало как бы жизненным стилем Лёвы. Каждый вечер, где бы мы ни находились, он обсуждал достоинства и недостатки объекта его художественного внимания.

Если попытаться обрисовать образ Лёвы, то важно подчеркнуть, что он был великим спорщиком, который даже не предполагал возможности просто что-то рассказывать или обсуждать. Лёва спорил всегда и был настроен полемически по любому поводу. Уже днем, по моим наблюдениям, он готовился к вечернему спору, сам определяя его тему и читая для этого какую-нибудь статью или брошюру. Так что наши крики на улице Коцюбинского в Москве, в комбинате Торговой палаты, были не случайностью, а следствием Лёвиного характера. Я, конечно, по природе не был таким ярым спорщиком, но под влиянием Лёвы включался в процесс и тоже начинал яростно защищать противоположную точку зрения. В конце вечера мы, оба уставшие, покидали поле боя и с облегчением расходились.

Темы, предлагаемые Лёвой, были известны: «о тридцати серебрениках», о том, каким будет первый день нового века, и так далее — абсолютно абстрактные вечные темы. Чтобы не вовлекать читателя в полемику, с уверенностью скажу только, что все Лёвины друзья и те, с кем он проводил время, непременно оказывались втянутыми в затеянный им спор. В последнее время нашего московского общения я даже стал носить в бумажнике какую-нибудь вырезку из газеты или журнала для подкрепления своего мнения. Однажды чистый и наивный человек, художник Павел Аносов, ставший свидетелем громкой дискуссии в мастерской Лёвы, изумленно спросил меня: «Как вы можете так жить?»

Прошло столько лет, а я с нежностью вспоминаю прекрасные черты характера Лёвы, оригинальное устройство его личности. Столь близкого мне друга, человека, с которым бы я так совпадал в этическом смысле, в отношении к жизни, в ключевых ее вопросах, у меня после ухода Лёвы уже не было.

Юрий Красный

Кроме Льва Збарского, еще два художника, работавших в те же годы в книжной графике, волновали мое воображение — Юрий Красный и Марик Клячко.

Самые простые заставки, не говоря уже об иллюстрациях, были проникнуты тонкой иронией, и сразу можно было распознать художественную манеру Красного, его восприятие персонажей. Он умел вдохнуть в них жизненное переживание, подобно тому как это делает гончар с равнодушной глиной. Рисунки Красного поражали, и я восхищался всем, что он делал.

Марик Клячко работал в другой манере: в ней прочитывалось философское осмысление материала. Его рисунки обладали некой эпической силой. Марик был женат на художнице Алине Голяховской. Она своим творчеством расширяла диапазон волновавших нас тем. Именно эти люди в дальнейшем составили круг творческого и дружеского общения, предначертанный мне судьбой.

В повседневной жизни Юрий Красный непрестанно был объектом наших доброжелательных шуток и поддразниваний. Он словно притягивал их к себе причудливым внешним видом: всегда всклокоченные волосы вокруг лысины, горящие черные зрачки, которые подобно углям мерцали и перекатывались, когда он переводил взгляд с предмета на предмет. Красному был присущ оригинальный юмор, его блистательные афоризмы прочно вошли в наш лексикон.

Марик Клячко, флегматичный, рассудительный, склонный к меланхолии, — полная противоположность Юрию. Он обладал