Юра, и Лёва продали свои мастерские. Они устраивали «отвальные», проникнутые трагическим чувством расставания, поскольку никто из нас не надеялся уже увидеться на белом свете.

В 1972 году сначала Красный, а вслед за ним Збарский уехали в Израиль. Я уже упоминал в главе о Лёве приезд в Париж в 1977 году. Этот первый глоток свободы, полученный мной и Беллой Ахмадулиной, тем не менее не дал нам возможности увидеться ни с Юрой, ни с Лёвой. Только спустя десять лет мы смогли это сделать в Нью-Йорке! Ранее я писал, как произошла эта встреча в Коннектикуте, на даче Максима Шостаковича. Так продолжилась череда наших причудливых встреч.

Значительно раньше, еще до отъезда, когда мы с Лёвой до хрипоты спорили о перспективе жизни на Западе и обсуждали наши возможности, мы соглашались только в том, что Юрий не сможет там перейти от иллюстраций, которые он делал так виртуозно, к станковому искусству. И именно в этом мы (к счастью!) ошиблись. Юрий обладал наивным взглядом на жизнь, который помог ему преодолеть барьер. В Америке он как бы раскрепостился и легко, совершенно органично стал делать свое искусство.

Во время нашего второго визита в Америку мы жили у Красного на Амстердам-авеню, угол 87-й улицы, в высоком доме в однокомнатной квартире на 29-м этаже. Когда я увидел эту нью-йоркскую квартиру Юрия, то был поражен ее сходством с московской. То же ощущение пронесшегося шторма! Не поддающийся описанию разгром, напоминавший обломки корабля после крушения. Невероятным образом в этой свалке Красный находил любой нужный ему предмет. Еще я был поражен тем, что вонь сгнившей канцелярской туши преследует меня и на другом континенте! Юрий со всеми его привычками оставался в Америке тем же Юрием, которого я знал в Москве.

Жить у Красного мы стали по телефонной договоренности. Его самого не было в тот момент в Нью-Йорке, поэтому он позвонил своему доверенному другу, у которого оставил ключи, и попросил его передать их нам, тем самым приглашая пожить у себя. Это был прекрасный дружеский акт — о нем нельзя здесь не упомянуть.

В очередной раз я вспомнил о замечательном остроумии Юры, когда он вдруг позвонил нам по телефону в собственную же квартиру и сказал: «Это я, Юра. Я в чужом Перу терплю похмелье». Дело в том, что Красный, как я заметил выше, ни на йоту не изменился со времен нашей московской жизни. Он, как прежде, стремился разбогатеть, а уже потом заниматься искусством. Это желание (я хочу повторить: наивное желание!) окрепло у него в Америке, здесь он насмотрелся на людей, занимающихся бизнесом и так или иначе преуспевающих в этом деле. Он не оставил мечту о финансовой независимости и теперь тут мог в полной мере реализовать свои идеи.

Круг знакомых Красного в Нью-Йорке включал не только художников, но и бизнесменов. Это были с виду достойные люди, мудрые, глубокомысленные, немолодые, такие, как Юрий, так же, как и он, строившие несбыточные планы. Мы с Лёвой насквозь видели этих людей, понимали, что они такие же неудачники в бизнесе, как и Юрий, ничего не понимающие в том, как делаются настоящие дела, но стремящиеся использовать нашего друга в своих интересах и распоряжаться его деньгами. А они у него все-таки были, в отличие от этих «бизнесменов». Но эти деньги он получил за свои прекрасные картины, а не в результате подозрительных афер, куда его втягивали.

Красный из-за своей наивности готов был торговать чем угодно, не понимая, как это делают ловкие люди. Сначала он планировал разбогатеть на продаже шримпов (от англ. shrimp — креветка), потом — металла цезия, о котором не имел ни малейшего представления. Если разговор на подобную тему происходил в нашем кругу, то мы с Лёвой дружески советовали Красному сосредоточиться на торговле оружием. Так или иначе, Юрий тратил свои деньги на все сопутствующие его «бизнес-планам» нужды, и в том числе на необходимые поездки. Так было и в этот раз. Красный оказался в Перу, поскольку именно там планировал организовать ферму по разведению шримпов. И это всё на полном серьезе!

Но таков был этот человек — Юрий Красный — с его наивностью и жаждой деятельности. И это тогда, когда его картины приобретали всё большую ценность! А он тратил время на воплощение безумных идей в надежде заработать свой миллион и ни от кого не зависеть.

После возвращения Юрия в Нью-Йорк мы продолжили наше общение, встречаясь или вдвоем (и я попадал в его орбиту — так я называл времяпрепровождение с ним в поездках по городу), или вместе с Лёвой. Причем мы оказывались в таких диковинных районах, что каждый раз меня брала оторопь от подобной глухомани. Все объяснялось интересами Юрия. У него всюду были свои умельцы, которые помогали в технических вопросах — следить за машиной, готовить ее к техосмотру или делать отливку скульптуры, которую Красный слепил. И всегда он пользовался услугами каких-то людей, вместо того чтобы просто подъехать к автомастерской и попросить привести машину в порядок.

Юрий очень любил китайские рестораны, в отличие от Лёвы, который их презирал и ел всегда только бефстроганов. Когда мы куда-нибудь заходили, начинался ставший традиционным спектакль: официант, услужливо склонявшийся к Юрию, предлагал ему разные блюда, а тот брезгливо морщился и заявлял: «Я этого не ем!» Тут уже я начинал орать на Красного: «Какое дело официанту, что ты ешь или не ешь?! Заказывай то, что ты хочешь, и не исповедуйся официанту!» Но исправить его манеры я был не в состоянии, и этот сюжет повторялся много раз.

Ездил Красный на диковинном микроавтобусе и заявлял, что ему удобнее в нем перевозить разные вещи, необходимые для работы. Когда он рулил (со своей причудливой манерой править автомобилем), то любил отпускать шуточки по поводу происходящего за окном: «Вот идет черный человек (юмористическая терминология Красного), и я по нему вижу, что он хочет меня съесть». Или приметив каких-то необычных дамочек: «До чего разнообразен животный мир!» В этот момент я вспоминал его московские, всегда остроумные истории, например, о том, как «песик Персик насиловал пионера», или фразу, оброненную им в одной из московских больниц, когда утром мы навещали кого-то из знакомых и оказались у морга: «Guten morgen!»

Собирая по крупицам воспоминания о Юре Красном, не могу не вспомнить о его «шедеврах» в эпистолярном жанре. У меня сохранились лишь его записки, совершенно случайные, разрозненные, но часто все равно очень ярко свидетельствующие о характере Красного и о