знакомых антикваров. Я знал, как быстро работает антикварный телеграф, и потому был почти уверен, что в Москве Сергею Владимировичу пуфик не продать. Разве что он поставит его в государственную комиссионку за копейки, но он, конечно, так не сделает. Удовлетворенное чувство мести согрело мне душу, но мысль, пришедшая в голову, немного отрезвила. Господи, подумал я, я завариваю новую и, наверное, гадкую интригу с непредсказуемым концом!

А через месяц объявился Валян и сообщил, что Сергей Владимирович найден задушенным на Каменном острове в Петербурге.

Не думаю, что он погиб только из-за пуфика.

Смерть настигла его по совокупности грехов в нормальном, среднестатистическом для воров возрасте – сорок лет. Смерть, вероятно, была права.

Что касается моей вины, то уверяю вас, никто ничего не сможет доказать. Да, я ненавижу воров, но ни в чем большем я никогда не признаюсь.

Справедливость, в конце концов, должна торжествовать. Даже пятнадцать лет спустя, что, кстати, для нее не срок. Бывает и дольше.

Бывает так долго, что мы не доживаем, поэтому так хочется иногда госпожу справедливость поторопить.

Фарфоровые часики

Где ты, Борис?!

Я вспоминаю твою крепкую руку, твою улыбку на тридцать два зуба, твой непрошибаемый оптимизм, твою казавшуюся непобедимой жизненную силу.

И снова спрашиваю себя, почему все закончилось так бездарно и жутко? Не знаю. Не нахожу ответа. Я за собой вины не чувствую.

Если б вы знали, какие мы были с ним друзья!

Утром, проснувшись, я закуривал контрабандный «Винстон», хватал телефон и звонил другу, и, если его телефон оказывался занятым, это означало только одно: он звонит мне.

Когда я заболевал, он носился по городу в поисках лекарства, которое быстро ставило меня на ноги. И находил. К вечеру на тумбочке у моей кровати стояла бутылка «Перцовой».

Зато когда проблемы бывали у него, например с женой, и она звонила мне, чтоб узнать, где муж провел вчерашний вечер, я, конечно, отвечал ей чистую правду, что Борис был со мной; врать ради друга было мне в удовольствие.

Нам нравилась одна и та же музыка Битлз, одни и те же фильмы Феллини, мы гонялись за одними и теми же джинсами одних и тех же несоциалистических стран, и даже взгляды на достоинства девушек у нас совпадали. Мы расходились только в одном: в оценке антикварных предметов, но не придавали значения таким мелочам, потому что всегда могли договориться.

Мы были молоды, здоровы, и радость жизни постоянно преследовала нас. Обделывая дела, мы хохотали всегда и везде, вызывая недоумение и даже зависть людей. К вечеру кожа на физиономии, особливо вокруг глаз, морщила и болела, но смеяться мы не переставали. Однажды в ресторане к нам за столик попросилась тихая ленинградка с перламутровой камеей на блузке. «Пожалуйста, – сказали мы, – но почему? Кругом полно свободных мест». – «Веселья хочется, товарищи, – сказала женщина, – а вы так хорошо смеетесь…»

Только две занозы затрудняли нашу веселую жизнь: нехватка девушек и денег.

Девушек нам не хватало всегда, даже когда они были в достатке, всегда хотелось новых, и, как говорил Борис, «более лучших». Охота никогда не прекращалась.

Когда, по язвительности характера, я хотел уесть друга, я отлавливал глазами девчонку на другой стороне весенней, зеленой улицы, которая, задрав к солнцу носик, неприступно вышагивала по асфальту в каком-нибудь поплиновом, раздуваемом ветерком мини, и спорил, что на этот раз он не сможет. Борис, взяв цель, насупливал брови и переходил на другую сторону. Осада продолжалась не больше четверти часа, после чего Борис, победно вскинув свой немаленький профиль, представлял меня «лучшей девушке Москвы и Московской области». «Черт, как тебе это удается?» – спрашивал я. «Я красивый», – скромно отвечал он, вскидывая свой огромный нос, и, как великодушный лев, всегда первому предлагал добычу мне.

Зато когда я хотел подбодрить Бориса, я говорил о больших деньгах. У меня было много великих идей, и, разумеется, каждая заканчивалась скорым наполнением наших карманов. Идеи носили теоретический характер, но Борис слушал меня с тихим удовольствием и расцветал, как тюльпан под солнцем.

Он любил деньги, любил по-рыцарски, сильно и преданно, и деньги, отвечая ему взаимностью, всегда у него водились и, похоже, даже размножались в благоприятных условиях его кошелька. Я, признаюсь, тоже в жизненных своих движениях не был бескорыстным, и деньги иногда интимно подмигивали и мне, но они никогда не задерживались надолго в моих руках, потому что знали, в любую минуту я изменю им с девчонкой в мини или не обязательно в мини.

Деньги и девчонки – это был Борис, девчонки и деньги – это был я.

Тогда нам казалось, что разницы между нами нет. Нам казалось, мы поем одну песню жизни и просто классно, что так полноценно дополняем друг друга. Нам казалось, что вдвоем мы словно есть первичное армейское подразделение, которое уже нельзя разделить. Оказалось, что разница была. Она проходила по самому краю души и до поры была незаметна как паутинная трещина на мраморе, которая все-таки трещина и когда-нибудь станет отчетливым изломом.

Если б вы знали, как мы были с ним близки!

Мы виделись почти каждый день, и у нас всегда находилось премилое занятие для сердца и ума. Мы обожали спорить.

Я, тонкий и нервный лысеющий блондин, обычно орал, как глухой артиллерист, и размахивал руками. Он, черноволосый и обаятельный, с носом, загнутым на манер рыболовного крючка, был сдержан, терпелив, но в споре упорен, как японец в обороне. Поспорив с полчаса, мы чувствовали мощное наступление голода на наши молодые желудки и, снова споря, определяли место, где могли подкрепиться.

Костян по кликухе Понурый, что раньше держал антикварный магазин на Арбате, а ныне разорился и сошел с большого круга, но все еще временами высовывается, называл нас, в силу своих душевных возможностей, не очень талантливо: попугаи-неразлучники.

Зато девушка Наташа из Калуги и ее подружки, отдававшиеся по любви, плюс кружок полукопченой колбасы марки «Краковская», плюс банка растворимого кофе «Московский», называли нас куда человечней: Чук и Гек.

Калуга, золотые наши времена!

Мы отправлялись туда на скоростном автомобиле марки «Москвич-412» обычно поутру, в осенние, ясные субботы, когда на синем небе сияло солнце, в оконную щель врезался холодный ветерок, а в душе кипела и булькала жажда нового приключения.

К полудню мы достигали Калуги, которая открывалась из-за поворота на косогоре слева сразу вся, во всей своей старинной бело-голубо-золотой церковной изумительности, подпорченной, впрочем, крупной сыпью пятиэтажек социализма.

И все равно это был восторг!

Потому что над нами было синее