небо, в душе круглосуточная песня гормонов, а в кармане кое-какие деньги.

Государство, как всегда на Руси, грозно воевало в те годы с народом, зорко следило за тем, чтоб никто, нигде и никогда лишнюю копейку не заработал, чтобы всё отходило только родному ему. А мы с Борисом ухитрялись ухватывать. Потому что много нам было не надо и потому что у нас была голова на плечах.

В пучине российской глубинки мы отыскивали древние раритеты: бронзу, живопись и фарфор, побитые временем и человеческим небрежением, и везли их в Москву. Мы предавали их чуду реставрации, и после восстановления лучшее оставляли в своих коллекциях, ненужное сдавали в комиссионку. На том, объегоривая, как принято у людей в России, государство, и жили.

Мы ездили в Калугу много раз и каждый раз возвращались счастливые и возбужденные добычей.

Но рано или поздно наступает последний день.

Я снова спрашиваю себя, почему так случилось и кто в этом виноват? Не знаю. Я за собой вины не чувствую.

Я перебираю в памяти события последнего калужского заезда, и мне кажется, что происходили они в странной последовательности и в такой железной сцепке, словно были заранее расписаны. Может, поэтому все и произошло?

Обычно мы, оголодавши в дороге, достигнув Калуги, подкреплялись в небольшом, но любимом ресторане «Ока», где над нами заботливой пчелой летала официантка Галя и где в то полуголодное время чудом водилась парная телятина. Но в этот раз ноги почему-то привели нас на рынок, называвшийся колхозным, хотя колхозами там давно не пахло. Горластые, частные продавцы зазывали и хвалились, возбуждая у нас слюну, квашеной капустой и огурцами, мясом и рыбой, под куполом рынка с криком расчерчивали пространство алчные воробьи.

Заправившись по полные баки деревенским, топленым, с коричневой пенкой молоком, купленным у бабки с лукавыми глазками, и заев это дело горячими пирожками с яйцом и рисом, продававшимися рядом и, думаю, по сговору торгующих бабок, мы почувствовали себя в этой жизни намного уверенней.

Мы пожали друг другу руки, огляделись и вдруг, в дальнем углу, у самого выхода, чтоб, в случае чего, было легче сваливать от ментов, углядели Витьку Зуба, местного нашего калужского партнера по антикварным интересам. Это тоже было странно и неожиданно, как взрыв. Витька никогда на рынке, называемом колхозным, антикварным хламом не торговал, мы сами собирались навестить его в его деревянном, с ушедшими по самую землю окнами домишке.

«На ловца и зверь», как сейчас помню, расценил ситуацию Борис, и мы сквозь жужжащие торговые ряды направились к Витьке.

Зубом Витьку прозвали потому, что во рту у него оставался и лез на глаза собеседнику только один натуральный зуб. Все остальные были золотыми. Когда он улыбался, золото слепило собеседника, как фары встречных машин на дороге и, так же как фары, невольно принуждало на себя смотреть. И опять странность – Зуб не удивился нашему внезапному появлению перед ним, даже не улыбнулся и не обнажил свою гордость – золото, но встретил нас так бездушно, будто мы расстались не четыре месяца назад, а вчерашним, поздним вечером.

И еще одна странность назойливо теребит мое воспоминание о том дне. На столике перед Витькой Зубом стоял в продаже почему-то один-единственный предмет: фарфоровый корпус от настольных часов.

Довольно большой, домиком, украшенным ядовитыми, красно-синими лепными лепесточками и розочками, русской провинциальной работы незабвенного девятнадцатого века, нашего с Борисом кормильца. Ни механизма, ни циферблата не было. На месте циферблата как выбитое окошко в доме зияла дыра.

– Что это у тебя, Витек? – спросил Борис.

– Вещь, вашу мать, – ответил Зуб и добавил еще несколько живописных междометий. По части междометий русского языка Виктор был мастером несравненным, порою он так наперчивал ими свою речь, что у слушателя натурально жгло уши. И, чтобы что-то понять, требовалось подняться на высокий Витькин уровень лексики.

– А механизм? – спросил я.

– Был бы механизм, была б цена лимон, – сказал Зуб.

– А так?

– А так – пол-лимона, вашу мать.

Шутка показалась ему удачной – он заржал, как конь, и обнажил золото. И мы загоготали, у нас по этой части не задерживалось. И, без сговора, предложили Зубу триста долларов, на которые он в момент согласился, потому что замерз и потому что фарфоровый корпус достался ему, видимо, даром от местной вымирающей бабушки.

И опять была странность: прикупив часы и разбежавшись с Витькой, мы навестили еще и других партнеров, кажется, четверых, но ни у кого ничего подходящего для нас не оказалось.

А все-таки дорога домой была радостной.

Машину вел я, рядом хрупал яблоком Борис, на заднем сиденье горел красно-синими лепестками изумительной красоты старинный фарфор.

Мы фантазировали, в фантазиях нам не было удержу.

– Механизм подберем, не вопрос, – говорил я.

– И насколько они потянут, с механизмом?

– Штуки три, – говорил я.

– Ты с ума сошел, – говорил сквозь яблоко Борис.

– Мало? Поставим за четыре. Пусть нас поправят.

Мы смеялись.

За лобовым стеклом перед нами открывались картины несравненной красоты. Холмы, поросшие елками и красно-желтыми осинами, разворачивались в зеленые еще поля, над ними с дурными криками носился вороний молодняк, с абсолютно чистого неба светило солнце, и от этой полноценности жизни нам, ей-богу, хотелось петь. Что мы и делали.

Мы отдали предмет в реставрацию и стали ждать.

Мы ели, спали, без энтузиазма общались с женами, работали на постылых наших официальных работах, но подсознательно каждый помнил: скоро затикают фарфоровые наши часики и принесут нам куш.

День настал. Часы предстали перед нами во всей своей красно-синей изначальности. Листочки и розы блестели как живые после дождя, стрелки двигались, как им предписано, по часовой, бой был несильным, но нежным и долгим.

Я, как увидел их в готовом виде, сразу понял, что на них написана трешка, то есть стоят они теперь три тысячи зеленых американских рублей.

Мы оба испытали близкий к оргазму восторг. Теперь-то я знаю, как опасны неумеренные восторги, они не что иное, как оборотная сторона провального разочарования. Тогда не знал. Был молод, стало быть, глуп.

– Куда? – спросил Борис, имея в виду, что я его понимаю.

– На Бронную, – понял я его. – К Славке. В «Три века».

– А может, на Арбат, к Костяну, в «Редкие вещи»?

– Костян – змей, много не поставит.

– На сколько рассчитываешь?

– Трешку, Боря, минимум. За такую-то красоту?

– По-моему, явный перебор. Поставить надо за полторы. Они быстрей уйдут, и деньги снова пустим в дело.

– Трешку, Боря. Пусть постоят, торопиться нам некуда. Антикварная вещь должна постоять. Если уходит сразу, значит, занижена была цена.

Мы