же Эля, женщина чрезвычайно непростая и запутанная, но хваткая и хитрая, к тому же обладающая вовсе незаурядным актёрским талантом, чтобы там ни говорила о ней в своё время Ифиса, знала, что такое изнанка бытия. Знала и на чуткий нюх, и на острый зуб. Она только разыгрывала для всех роль преданной, честной, хотя и лениво-безалаберной временами помощницы Нэи.

Нэя же была благодарна, что её избавляют от головной боли и неприятных контактов с тяжёлыми, двуличными и разными туманно-ускользающими от понимания людьми из торговых и коммерческих сфер. Нэя и понятия не имела, что бывшая жена Чапоса Эля сделала из его имени собственный маленький бизнес, и мало кто хотел её обманывать по-крупному, а самой Эле часто были вынуждены прощать мелкие неаккуратности, — всегда в её пользу. И со стороны опасного неуязвимого преступника Чапоса, чьё имя без его ведома использовалось опальной женой как её собственное, — мол, я его жена, — и со стороны солидной вывески закрытого «Лучшего города континента» Эля сотворила себе двухсторонний доспех неуязвимости. А может, Чапос обо всём и знал, разрешил ей такую вольность ради того, чтобы она обогащалась, как она умела, зорко следя, чтобы её никто не посмел тронуть в запутанных сетевых структурах столичного бизнеса.

Постепенно привычка совершать прогулки в полном одиночестве, стала потребностью. Творческий Центр она могла бы посещать и чаще, но не считала нужным баловать их своим появлением столь часто. Её приход с мелкими подарками и вкусной едой для творческой братии являлся событием, которому они ситуативно радовались. Они относилась к ней лишь с поверхностной симпатией, но с глубоким душевным безразличием. Это же был мир талантливых эгоцентриков, зацикленных лишь на своих поисках и персональном успехе. Они забирались к кому-нибудь в мастерскую и болтали безумолчно, смеялись и поедали угощение, — обычно его заказывала Нэя, — без церемоний и по-свойски.

Реги-Мон не садился со всеми, у него всегда находились поводы для отлучек, даже если он там и находился к моменту её прибытия. Поначалу он приходил, глядел на Нэю всё теми же обманчиво-глубокими и очень выразительными глазами, но сообщал, что очень спешит и не может участвовать в совместном веселье. Была ли это некая обида, каковую она никогда ему не причиняла? Или и не ощущал он никакой обиды, а пребывал в личностном и творческом кризисе? Или ждал, что она начнёт его упрашивать на виду у всех? Что побежит за ним, как за тем, кто ей необходим? Она не упрашивала, не бежала за ним следом. Она делала вид, что ей всё равно и оставалась с теми, кто никогда не являлись близкими друзьями, а только случайными знакомыми.

Та самая Мира — жена владельца Творческого Центра стала для неё неким суррогатом исчезнувшей подруги Ифисы. Мира искренне радовалась визитам Нэи и не раз покупала у неё платья. Ни единой близкой души, кроме Реги-Мона и Ифисы, в столице не осталось, так что Мире отводилась функция некой ширмы под названием «друзья», а за самой этой ширмой было пусто. Мира вела себя как добрая приятельница и никогда не лезла дальше определённой черты. Самой же Нэе уж очень хотелось, живя в «Лучшем городе континента», создать видимость того, какое невероятное количество друзей осталось у неё там, где она жила прежде и где якобы блистала. Чтобы клиентки и служащие из «Мечты» проникались значимостью её прошлого, раз до сих пор её не забывали и, возможно, любили некие загадочные талантливые люди из мира творческой среды. Степень их таланта и значимости каждый был волен додумывать сам. Рудольф потешался над её забавным тщеславием, но про себя, жалея её и снисходя как к игре существа, мало ушедшего в своём развитии от ребёнка. Она это понимала, не считая себя ни ребёнком, ни тою, кому нужна жалость.

Лучезарное утро обещало столь же бесконечно-ясный день. Сознание, как и всегда, обманывалось иллюзией бесконечности переживаемого состояния, будь это радость или скука, счастье или горе… Нэя сияла, словно бы юность и не думала её покидать. Или причина заключалась в её беременности, внешне пока не выраженной, но которую она несла в себе как волшебную драгоценность, и та освещала её изнутри. Она сшила ярко-синюю шуршащую юбку, надела корсет из вызолоченной кожи и утянула его в талии. Небольшой срок позволял это сделать. Всю дорогу Рудольф ругал её за вдруг проявившееся пристрастие к «скорлупе», как назвал он дополнение к наряду, но возвращаться не стал, хотя и хотел. Сделав попытку стащить её раззолоченную «скорлупу» прямо в машине, он понял, что тот является составляющей частью юбки, и без него юбка просто сползёт с её бёдер. Пришлось всё оставить как есть. Зная причину его чрезмерной заботы о том, что она на себя надевает, что ест, да как спит, не мучают ли её кошмары с явлением Тон-Ата, она была счастлива его ворчанием.

Глядя из окна машины на проносящиеся, трепетные под тёплыми ветрами и разукрашенные живые стены придорожных лесов, она думала о маленьком Знахаре, напророчившем ей большие чудеса и тревожные перемены в будущем. Но так и не посмела рассказать о нём Рудольфу. Он поймал на себе её странный взгляд, остановил машину на почти пустой дороге, и они без слов стали целоваться. Точно так же, как в самые первые дни их сближения. «Предсказание сбылось…», — кружились её мысли, уносились ввысь чувства, как кружились и уносились вверх, к дарующему свет небу, сорванные ветром листья. Это была та самая вершина наивысшего и однозначно совместного, не удвоенного, а утроенного счастья. Чистой, что называется небесной, радости, выше которой в жизни женщины не бывает ничего. И одновременно ощущалась какая-то подспудная печаль, некий внутренний шёпот человеческого сверх сознания, которое и старше, и мудрее самого человека. Печаль, что так не бывает длительно долго, чтобы навсегда…

— Милая… — произнёс он слово, прозвучавшее на чужом языке, значение которого Нэя уже отлично понимала.

Пенные кружева оформляли её открытые тонкой блузой руки и шею, и по взгляду Рудольфа она видела, как хочется ему её приласкать и не хочется от себя отпускать. Взглянув на туфельки из позолоченной кожи, он сказал, — Чего ты вызолотилась-то вся? Ослепнуть же можно…

Вдоль дороги стали попадаться деревья, которые с первого взгляда на них поражали зрение своей необычностью, будто на ветвях раскрылись трепещущие на ветру тёмно-фиолетовые цветы, но… Деревья усеяли бабочки вредоносного свойства, принесённые воздушными потоками откуда-то со стороны пустынных областей. Они оставляли на стволах своё потомство, которое и выжирало всю листву, вследствие чего такие деревья погибали.

Рудольф остановил машину