придававшая его облику еще большее великолепие. Каким царем он может стать! Не будучи излишне чувствительной, я всегда отличала подлинное от мнимого. Однажды, в темные часы между закатом и рассветом, мы с Цезарем дали жизнь этому удивительному человеку. Какая судьба!

Я понимала, что голос мой дрогнет, если я вздумаю говорить. Поэтому я молча подняла чашу и выпила за него – мое сокровище, мое высшее достижение.

– Мальчики мои, сегодня вы показали себя достойно, – громко провозгласил Антоний. – Но учтите: скоро мы устроим игры, и я хочу, чтобы вы приняли в них участие.

Мне налили вино в агатовую чашу, принадлежавшую нашей семье много поколений. Я пробежала губами по ее ободу, столь гладкому, что он, казалось, придавал напитку дополнительную мягкость. Я почувствовала, что скоро мой голос окрепнет. Немота меня не прельщала.

Праздник продолжался. Я могла бы сейчас описать каждое блюдо, каждый тост, однако времени у меня мало. Золота пока хватает, а вот времени, увы, в обрез. Оно похищено у меня, украдено Октавианом. Поэтому мне придется опустить подробности обеда, состоявшегося совсем недавно. Совсем недавно – целую жизнь назад.

Спокойное море отливало особенным сине-зеленым цветом, присущим только водам Александрии. Его невозможно сравнить ни с одним из драгоценных камней. Бирюзе недостает прозрачности, аквамарин слишком бледный, лазурит слишком темный. Однако ответ Октавиана прибыл не морем, а по суше, и доставил его не особый посланник, а обычный гонец. Явно чтобы задеть меня.

Царице Клеопатре, непримиримому врагу Рима.

Приветствую тебя. Получив твое изъявление покорности, выражаю удовлетворение. Что касается твоих предложений, не могу принять их. Слишком многое стоит между нами. Как можно поверить твоим словам и вернуть корону, когда ты до сих пор ни в чем не проявила доброй воли? Я хочу быть уверенным, что ты разумна – какой была всегда, пока не связала судьбу со злосчастным Марком Антонием, – тверда в своих намерениях и заслуживаешь доверия. Мне требуются убедительные доказательства. Какие именно? Голова названного выше Антония или выдворение оного из твоих владений с передачей в наши руки. Он уже ничего собой не представляет и не должен стать препятствием для достижения взаимопонимания между главами государств, каковыми мы являемся.

Сделай это, и мы проявим встречную доброжелательность. Но сначала сделай. В противном случае мы сочтем тебя не заслуживающей доверия.

Император Г. Цезарь

Я перечитала письмо. От такой наглости голова шла кругом. Итак, я должна принести Антония в жертву – но ради чего? Об этом толком не сказано. Слова «встречная доброжелательность» можно толковать как угодно. Октавиан слишком предусмотрителен, чтобы доверить бумаге что-либо, похожее на обязательство.

Я отметила его нежелание возвращать корону и скипетр. Может быть, в этот момент он поглаживает их, любуется ими. И это «мы». Да, по сути он царь. Это я заметила.

«Голова названного Антония»!..

Он думает, что я спрячу убийцу за занавесками и тот нанесет роковой удар, когда утомленный любовью Антоний уснет на моем ложе? Что я буду целовать Антония, гладить его волосы, разжигать в нем желание, замышляя убийство?

О, Октавиан, и это ты предлагаешь мне такое – ты, выставляющий меня исчадием зла и рабыней собственного тщеславия!

Ночью, когда Антоний пришел ко мне в спальню, я никак не могла избавиться от мыслей об этом. Отрубить голову – до какой низости и мерзости дошел Октавиан, превращая его благородное чело в предмет грязного торга! Какая постыдная, низменная вульгарность!

Конец настал, и нам оставалось лишь встретить его с честью. Как сохранить честь, распахнув двери перед врагом? Я этого не знала. Об этом нигде не написано. Придется думать самой.

Но голова Антония дороже, чем все царства мира. Он дал мне возможность познать свободу и блаженство, за него я буду сражаться до последнего вздоха. Октавиан жестоко ошибся, полагая, что я похожа на него. А раз он ошибся в одном, мог ошибиться и в иных предположениях.

Стоило помолиться, чтобы так и оказалось.

Дни проходили за днями, погожие и ясные. Утро встречало нас беспечной чистотой и свежестью росы, каждый полдень заполнялся движением и делами, каждый вечер на закате в просветы между облаками начинали проглядывать звезды. Все было как всегда, как обычно. Настолько обычно, что нам требовалось напрячь все воображение, чтобы поверить в затаившуюся где-то там, далеко за горизонтом, невидимую, но вполне реальную угрозу.

Предполагается, что конец приходит к человеку в огне и дыме сражения, в немощи глубокой старости или вместе с моровым поветрием, но трудно поверить в его приближение, когда мир вокруг так благостен и обманчиво спокоен. Возможно, последним нашим врагом и было это ложное чувство безопасности.

Тянуть больше я не могла, приближался конец мая. Цезарион должен уехать. До нас дошли слухи, что Октавиан уже перебрасывает свои легионы из Азии в Сирию. Он прибыл в Антиохию и обосновался в нашем дворце – том самом старинном дворце, что так славно послужил нашей любви, – и двинулся дальше на юг. От самой восточной из наших пограничных крепостей его теперь отделяло менее пяти сотен миль, тогда как в двухстах милях к западу от нас Галл уже захватил наш передовой пограничный пост. Они собирались взять нас в клещи, но путь через южную пустыню оставался свободным. К середине июня Цезарион уже доберется до Копта. Должен добраться.

Но сколько скорби, сколько горечи в этих словах! Я вынуждена оторвать его от себя и вверить милости судьбы на всю оставшуюся жизнь. У меня не было сомнений: после того как парус унесет его прочь, мы больше не увидимся.

Я провожу его до главного русла Нила, а потом поверну обратно.

Мы перешли на борт небольшого суденышка по ступеням озерной гавани. Мы собирались повторить тот самый маршрут, каким много лет назад я, Мардиан и Олимпий проплыли, совершив побег из дворца. Теперь из того же дворца, только не по своей воле, предстояло бежать моему сыну.

Высокий озерный тростник рос здесь гуще, чем обычно. Лодочнику приходилось изрядно трудиться, раздвигая стебли, щедро осыпавшие нас золотой пыльцой, в то время как над головами кружили растревоженные нашим вторжением бабочки. Из озера мы попали в канал, который вел к Канопскому рукаву Нила, а оттуда путь лежал в главное русло. Мы выплыли из зарослей, и ничто больше не задерживало наше продвижение: канал был углублен и расчищен. Я могла бы радоваться, если бы это не означало скорую разлуку с сыном.

Выйдя в Канопский рукав, мы поставили парус, поймали северный ветер и бойко заскользили мимо зеленых