вам патриарх духовный. Для тех же, кто станет противиться, будет стальной патриарх!» Сказав это, царь вырвал из ножен кинжал, вонзил его в столик и вышел. Так был основан святейший синод, и княжна Мария легко представила себе, какими глазами смотрели служители божьи тогда на появившийся перед ними блестящий клинок. Он — непобедим. Он — не страшится никого и никогда.

— Чему улыбаетесь, княжна? — прошептала Варвара Михайловна.

Мария ее не услышала. Взор ее остановился на канцлере Гаврииле Ивановиче Головкине, благообразном, достойном и мудром сановнике, в чьем ведении находились самые важные государственные дела. Гавриил Иванович, в парике каштанового цвета и блестящем французском платье того же колера на длинном, сухощавом туловище, отделился от группы сенаторов и направился к царю. Приблизившись к Петру, канцлер замедлил шаг, чтобы остальные его догнали. Когда рядом встали Александр Меншиков, Петр Толстой, Дмитрий Кантемир и другие близкие советники государя, Головкин сделал еще один шаг и, глубоко поклонившись, заговорил.

Слово в церкви всегда велико и весомо, ибо слышится всюду. Княжна Мария слушала, затаив дыхание, словно Головкин обращался также и к ней.

— Всепресветлейший, державнейший монарх, — возгласил канцлер, — всемилостивейший наш самодержец!

— Вашего царского величества славные и мужественные воинские и политические дела, чрез которые только единые вашими неустанными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на театр славы всего света, и можно сказать — из небытия в бытие произведены и к обществу политичных народов присовокуплены, как то не только нам, но и всему свету известно; и того ради, как сумеем мы, по слабости своей, достаточно благодарных слов измыслить за это и за настоящее заключение столь славного и полезного государству вашему с короною свейского вечного мира, как плода трудов рук ваших, по достоинству возблагодарить. Но, зная нелюбовь вашего величества к таким хвалам, не смеем здесь оных и распространять. Однако же, дабы не посрамить себя этим перед всем светом, дерзаем мы, учрежденный вашим величеством сенат, именем всех во Всероссийском государстве подданных вашего величества, всех чинов народа всеподданнейше просить, да соблаговолите от нас, в знак слабого нашего признания стольких отеческих нам и всему отечеству нашему оказанных благодеяний, титул отца отечества, Петра Великого, императора всероссийского принять, из которых титул императорский вашего величества достославным предшественникам от славнейшего императора римского Максимилиана вот уже несколько сот лет приложен и ныне от многих властителей дается. А имя Великого — по делам великим вашим по достоинству вам уже многие и в письмах за своими печатями прилагают. Что же до имени отца отечества, то мы, хотя и недостойны такого великого отца, но по милости божией, нам дарованной, дерзаем приложить по примеру древних греческих и римских собраний, которые прославившимся славными делами и своей милостью монархам оное прилагали. Ваше отеческое любовное снисхождение к нам придает нам такую смелость, что мы, при верноподданнейшем благодарении, достойное достойному воздаем, всенижайше прося, по славному в свете великодушию своему, этой милости нас удостоить и эту нашу просьбу всемилостивейше принять. Виват, виват, виват, Петр Великий, отец отечества, император всероссийский! — завершил он торжественным, необыкновенно звучным голосом свою речь.

Сенаторы с жаром поддержали его:

— Виват, виват, виват!

Словно раскаты грома под сводом неба, латинское слово прокатилось из уст в уста по всему огромному храму:

— Виват, виват, виват!

Одновременно загудели колокола. Подали голос сотни труб, барабанов и литавр. Потрясла басовитым грохотом окрестности артиллерия в крепости. Отозвались орудия ста двадцати пяти галер, выстроившихся на Неве перед собором. Выстрелили двадцать девять тысяч ружей двадцати девяти полков, недавно возвратившихся из Финляндии и построенных по высочайшему приказу.

Петр радостно усмехнулся. Бесчисленные толпы истово крестились, возводя глаза к сводам.

— Слава пресвятой деве-богородице! — явственно прошептал кто-то за спиною княжны. Мария повернулась в ту сторону, но не приметила, кто это сказал. Знатные дамы, охваченные благочестивым восторгом, окаменели в трепетном благоговении.

Раздался шепот Варвары Михайловны:

— Господи боже! Как хороша сегодня царица Екатерина!

Княжна Мария посмотрела на царицу. Не было, бесспорно, на первый взгляд, под солнцем другой женщины, наделенной таким очарованием и блеском. Пышное платье сверкало и переливалось в лучах бесчисленных свечей. Усыпанные бриллиантами браслеты на обнаженных руках Екатерины, украшенная драгоценными каменьями корона слепили взор. Позади царицы стояли ее дочери, такие же прелестные, в белых платьях, расшитых золотом и серебром, с неисчислимыми алмазами в золотых украшениях и в волосах.

Но первый взгляд обычно обманывает, подумала вдруг княжна Мария. Покажется ли царица такой красивой, если взглянуть на нее внимательнее? Разве не мала она ростом и не крутобока, как снежная баба? У Екатерины короткие руки, толстые, разбухшие от жира, с грубо вылепленными пальцами. И глядит, словно из-за прилавка, и в грамоте слаба: едва может нацарапать пару букв.

Среди знатнейших дам гордо стояла и Анастасия Ивановна, мачеха. Княжна Мария ни разу не вступала еще с нею в спор. Не выходила из ее слова, не противилась ей в поступках. Два года тому назад, став законной супругой их родителя, Анастасия вошла в их дом с доброжелательностью и дружелюбием. В отсутствие Кантемира обе часами просиживали вместе, беседуя со знанием дела об истории, словесности и науках, либо прогуливались неразлучные, рука об руку. После того, как младшая из сестер Смарагда скончалась от чахотки, еще в Москве, у княжны Марии не было другой, такой доброй подруги. Вскорости, однако, Анастасия родила девочку, и с тех пор стало ясно, как непрочны между ними узы. Хотя и моложе по возрасту, Анастасия довольно настойчиво давала ей понять, что о равенстве между ними не может быть и речи. Не развязывая в открытую мешка своих хитростей, капризов, Анастасия сжимала зубки и постукивала туфелькой; если уж смела она, еще дитятей, зажечь новым светом очи князя, значит, ей и надлежит быть государыней в его доме. Ребята, несмышленые и робкие, выказывали ей повиновение и покорность. Прикоснулась губами к ее руке и княжна Мария, продолжая дарить милой улыбкой, но не покорилась в душе и не собиралась подчиняться ее велениям.

В этот день Анастасия Ивановна нарумянилась свыше меры. Надела изумительное платье из синей ткани, купленной Кантемиром за неслыханные деньги у немецкого купца. До сих пор она не показывала его никому — чтобы никто другой не успел купить такую материю. Рядом с нею меркнут платья ее сестер, Элеоноры и Раисы, и матери