мне в моей молодости все представлялось таким же. Но вот, менее чем за десятилетие, солнце заглянуло также в ее окно.

— Это, господин Воккеродт, тоже согласно с естеством, — улыбнулся Кантемир. — Мне, к примеру, также не раз доводилось иметь дело с московскими мужиками. По правде говоря, они во многом схожи с остальными жителями России, да и с простонародьем иных стран. Искусно пользуются оружием притворства, ибо к этому приучили их трудные времена, и стараются получить двойную и тройную прибыль при каждой сделке. Кто не знает их нрава, тот вначале ведет себя с ними без осторожности и непременно на том проигрывает. Этим людям нравятся их занятия, наследуемые от прадедов вещи и нравы. Они не стесняются кричать во весь голос о том, что их деревня или сельцо — самый пуп земли. Но вот тот же мужик прослышал о чем-то новом. Прослышал, или увидел своими глазами, или весть о том прилетела к нему на крыльях царского указа. Вначале он ждет и думает, по привычке противясь. Поразмыслив же и посопротивлявшись, сколько следовало, видит, что это новое для него подходяще. И он тут же расстается со старым и принимает то, что ново. Они не знают правила учтивости, принятые народами Европы, а поэтому их не блюдут. Но узнав и признав полезными, принимают и нерушимо чтут. В свое время Петр Алексеевич увидел у крестьян северных уездов орудие, называемое косой. Которым можно собирать и пшеницу, и рожь, и травы на сено, да в десять раз быстрее, чем серпом. Убедившись в этом, его величество послал крестьянам Тульской губернии строжайший указ — научиться управлять косой. Так и с нынешним балом, начало коему было положено ассамблеями, привезенными Петром из Европы, как и с другими полезными обычаями, ремеслами и одеждой. Над ними здесь, господин Воккеродт, стоит всеобъемлющий и могучий ум, устрояющий все и наводящий во всем порядок. Все в мире рождается, растет и увядает по своим законам. Ничто не случайно, ничто не появляется без причины.

Лицо Воккеродта озарилось учтивой улыбкой, привезенной из берлинских салонов:

— Наконец, господин молдавский принц и русский князь, наконец слышу я слово мудрости в сей шумный вечер. Течение мысли вашей светлости всегда покоряет меня. Сегодня же — особенно. — Немец дружески взял князя под руку. — Желаете ли узнать особую причину моей приязни?

— Без сомнения, господин Воккеродт. Что может быть более ценным, чем мнение истинного друга? — улыбнулся Кантемир, устремив ласковый взор на умного пруссака, остававшегося таким же молодым с виду и пригожим, как и восемь лет тому назад, когда он впервые объявился на московской усадьбе князя.

— Ваша светлость взлетает мыслью над всем творением, выше всех пределов и созвездий, вы бросаете дерзновенный вызов сферам, в которые никто еще не проникал, рождаете поистине пророческие мысли. Я вправе гордиться тем, что знаком с вашей светлостью, что прикасаюсь, как друг, к вашей руке. С другой стороны — не могу не удивляться... Не удивляться тому, что ваша светлость не издали еще ни один из тех трудов, над которыми, по вашему признанию, вы работали и которые, следует полагать, давно готовы.

Княгиня Анастасия Ивановна в это время протягивала руку для поцелуя глубоко склонившемуся перед ней человеку в синем камзоле и в кружевах, как в кирасе. Это был Фридрих Вильгельм фон Бергхольц, камбеллан[98] голштинского герцога Карла-Вильгельма. Кантемир мгновенным взглядом успел заметить, что Анастасия очарована преклонением юноши, как и вообще с удовольствием принимает знаки внимания от мужчин; камбеллан же, казалось, вообще не собирался отнимать губ от руки княгини. Но мысли князя тут же вернулись к словам Воккеродта.

Кантемир давно говорил немцу о своем намерении написать две книги, одну — об истории Оттоманской империи, другую — о Земле Молдавской. Обе написаны и хранятся в сундуке из крепкого орехового дерева. Вот уже несколько лет князь ждет от Петра Алексеевича дозволения напечатать их. Несколько раз осторожно напоминал о том царю. Петр обещал снова и снова, что, как только типографы освободятся от срочных дел, они сразу же займутся трудами князя. Но так, видно, судила ему судьба — питаться надеждами и утолять жажду мечтаниями. Годы уходят, рукописи печально желтеют в своей сундучной темнице, а он все еще верит, что не напрасно их написал. Однако все, что написано, но не размножено книгопечатней, остается, словно мысль, не извлеченная из глубин разума, как еще не родившийся плод, о коем один господь ведает, появится ли тот на свет. У задержки были две причины. Печатники, во-первых, были по горло заняты изготовлением оттисков и переплетением ранее заказанных книг; во-вторых, труды князя были написаны на латыни, читатели же предпочитали бы получить их на славянском. В душе Кантемир подозревал наличие третьей причины: она истекала из тайных козней зависти, не устававшей бередить души многих советников царя, хотя сам князь не мог представить себе, кто именно капал ядом в чашу его жития. Он попросил однажды Ивана Ильинского перелистать «Историю возвышения и упадка Оттоманской империи», но не стал говорить с ним о переводе. Без царского решения о напечатании перевод остался бы напрасным трудом.

Камбеллан голштинского герцога склонился перед княжной Марией. От нее перешел к капитану Думбравэ и его супруге Лине. У камбеллана был гибкий стан и неугасаемая улыбка. По движению губ можно было понять, что с них непрестанно слетают легковесные словеса, подобные аромату духов: вдохнешь, насладишься — и вот уже все исчезло из памяти без следа. Люди научились, подумал Кантемир, нагружать слово переменчивыми значениями: возьмешь такое с одной стороны — почувствуешь большой вес, возьмешь с другой — ощутишь меньший. Слова Воккеродта тоже не следует понимать лишь в прямом смысле, в них также — намек. Князю достаточно кивнуть, и немец прямо предложит ему, что задумал. То есть скажет, что Кантемир поступит разумно, если извлечет свои рукописи из тайников и отдаст их ему, Воккеродту. Не далее весны немецкие печатники взяли бы их в работу и привели бы в должный вид по придуманным ими новым способам. Изготовили бы внушительные тома, представив затем взорам, способным видеть не только то, что доступно глазу любого смертного. И слава молдавского принца охватила бы всю Европу, как жаркое пламя — сухие дрова в очаге.

Но как отзовется Петр Алексеевич, узнав, что князь напечатал свои труды за пределами России? С учтивой рассеянностью Кантемир сказал Воккеродту:

— Дорогой