— Ну-ну, я не такой важный диссидент, как Костя, не волнуйся. Никто даже не знает имени автора эпиграмм, которые я пишу для самиздата. Но если думать о выезде в Израиль, то нужен вызов от родственников, а у нас их в Израиле нет.

Павел вставил:

— Авочка всю ночь не спала, пила лекарства. Я тоже думаю, что твоя жизнь может быть в опасности. Мы с Авочкой уже все продумали. Когда здесь была Берта из Бельгии, она сказала, что может устроить нам с Машей вызов. Нам он не понадобился, а теперь я могу написать ей письмо и попросить, чтобы она сделала вызов на ваше имя. Она найдет кого-нибудь в Израиле, кто напишет, что они ваши родственники.

Оба, и Лиля и Алеша, были растеряны, мыслей об отъезде в Израиль у них не было. Вокруг велось много разговоров об отъезде, кое-кто из знакомых уехал. Но им это было ни к чему. В то же время Алеша понимал, что успокаивать мать, отрицая опасность, бессмысленно, она все равно не успокоится. Убийство Кости было страшным фактом. Лилю пугали все возможности — и судьба Кости для Алеши, и выезд в Израиль. Что им было говорить? Чтобы разрядить напряжение, Алеша сказал:

— Это предложение такое неожиданное, мы с Лилей должны подумать, у нас ведь сын, Лешка. У него вся жизнь впереди. А вдруг он не захочет уезжать? Тогда и нам нельзя.

Лиля взглянула на него с благодарностью, она не привыкла, чтобы он звал Лешку сыном. Алеша продолжал:

— По паспорту я русский, Лиля еврейка, Лешка албанец. В этом смешанном варианте нас могут не выпустить. Правда, Моня, который все знает, говорит, что по правилам для выезда нужен один еврей на семью.

— К тому же мы с тобой не зарегистрированы, — добавила Лиля.

— Да, и это тоже. В общем, нам с Лилей нужно еще многое продумать. Но уж если нам придется уехать «за бугор», я бы выбрал Америку. Лиля, что ты на это скажешь?

Лиля расстроенно ответила:

— Я понимаю, опасность, может, и есть. Но неужели нужно так вот в панике все бросить и уехать? У меня почти закончена диссертация, скоро защита. Неужели надо бросить все, что я делала годами? По правде говоря, если нам придется уехать, мне бы хотелось уехать с дипломом кандидата наук. Мне сорок три года, если я смогу еще работать врачом, то важно иметь научную степень.

— Конечно, это важно, — подхватил Алеша и опять поцеловал ее в лоб. — Вот защитит Лиля диссертацию, отпразднуем ее торжество, тогда и будем думать.

Павел подвел итог:

— Вам решать. Когда решите, что готовы уехать, я напишу Берте зашифрованное письмо. Пока она его получит, пока найдет кого-то для вызова, пока вы получите вызов, пройдет много времени. Все это время ты, Алеша, должен быть тише воды и ниже травы, не дразни русского медведя. Я знаю повадки КГБ, они не приходят в одно и то же место дважды, чтобы их не засекли. Так что у вас должно быть достаточно времени для раздумий и решений.

Атмосфера на кафедре Рупика Лузаника была по-прежнему тяжелой, ассистенты смотрели на него косо, но пока притихли. Он получил ожидаемую валюту на оснащение лаборатории импортным оборудованием. Получать и устанавливать ее помогал энтузиаст Саша Фрумкин. Тогда ассистенты написали еще одно письмо. Они обвиняли Рупика в том, что он предпочитает заграничное оборудование русскому, что не проводит идеологическую работу, ставит себя выше партийной группы и имеет склонность к врачам-евреям. Как снежный ком, эти обвинения перерастали в большой скандал.

Ректор института Ковырыгина велела послать к Рупику новую комиссию в составе профессоров Родионова и Бабичева и секретаря парткома Корниенко. Это были известные реакционеры, за спиной их называли «монстры». Узнав об этом, Рупик понял, что его хотят загнать в угол, избавиться от него.

Он мрачно попросил Фернанду подготовить документы к проверке новой комиссией.

— Опять комиссия? — она удивилась. — Я стеснялась спрашивать, но, может быть, ты скажешь, чего они хотят?

— Это комиссия от парткома, они постараются выжить меня, беспартийного еврея.

— Что?! Эти монстры? — Ее черные глаза злобно загорелись, она топнула ногой. — Это же настоящие фашисты! Я их всех ненавижу. Из-за этих партийцев я хочу уехать из России прямо сейчас. Но не переживай, они не сильней тебя, ты гений, а они идиоты.

— Спасибо, Фернанда, за сочувствие. Только я не гений, а они знают свою силу.

Домой он пришел с серым лицом, впалыми глазами, горящими нездоровым блеском. Соня испуганно воскликнула:

— Что с тобой, что с тобой?

— Ой-ой, Соня, похоже на то, что меня хотят выжить. Назначили самую худшую комиссию.

* * *

Комиссия пришла, и по мрачным выражениям их лиц Рупик сразу понял: это его палачи. Еще ничего не проверив, они пустили в ход обвинения. Начал Бабичев:

— Что же это вы наделали?

— Да, нехорошо получилось, очень нехорошо, — подтвердил Родионов.

Рупик удивленно спросил:

— Что вы имеете в виду?

— А то, что вы нас обоих дураками выставили перед молодыми докторами.

— Это какая-то ошибка, я этого не делал.

— Делали. Вы сказали врачам, что американец Дебеки делал операцию Келдышу.

— Келдышу — Дебеки? Да, это было давно, но я только отвечал на их вопрос.

Родионов наставительно возвестил тоном партийного начальника:

— В воспитании советского врача на первом месте должна стоять идеологическая подготовка. Мы и сами знали, что американец делал операцию, но незачем умалять приоритет советской медицины. А после вашего ответа врачи стали считать нас лжецами.

Рупик вспыхнул, но сдержался. Бабичев спросил:

— Это правда, что вы оснастили лабораторию иностранным оборудованием?

— Да, мы закупили некоторые иностранные аппараты.

— А что, советские вас не устраивают? Вы ведь, кажется, вообще, настроены в ту сторону и предпочитаете врачей определенной национальности.

Рупик вспыхнул, с трудом сдержался:

— Для наших работ лучше те аппараты, которые мы купили. А ваши антисемитские обвинения о врачах…

— Да мы не говорили ничего такого.

Родионов поменял тему:

— У нас есть сведения, что вы не выписываете газету «Правда».

— Я выписываю «Известия».

— Но «Правда» — это орган ЦК партии.

— Я каждый день читаю научную литературу на трех языках. Мне не хватает времени на чтение всех газет.

— Ах, вы читаете на иностранных языках? Теперь понятно, откуда у вас такой настрой.

— Какой настрой, что вы имеете в виду? Я читаю сугубо научную литературу.

— Вот, вот, научную. А с ней проникает и чуждая идеология.