Это было так глупо, что Рупику хотелось сказать им: «Это мракобесие» и спросить, читают ли они иностранную научную литературу. Но он знал, что не читают, и только пожал плечами. Ведь это не он проверят их, а они проверяют его работу. Проверяют? Да они топят его.

Родионов сказал приказным тоном:

— Ну-ка, дайте-ка нам тексты ваших лекций. Говорят, что на них собираются врачи… — и выделил тоном: — определенной национальности.

— Это все, что вы читаете на лекциях?

— Это конспекты.

— А где же тексты, где ссылки на классиков марксизма-ленинизма, где цитаты из товарища Ленина и генерального секретаря товарища Брежнева?

Рупик знал, что Родионов на лекциях просто читает учебник, и помнил, как на ученом совете он говорил: «Мы должны читать работы великого Ленина каждый день».

Он ответил:

— На лекциях я импровизирую, читаю их в свободной манере общения с аудиторией. Цитаты я привожу лишь в зависимости от темы и материала, когда они необходимы.

— Импровизируете? В свободной манере? Все должно быть записано на бумаге, все!

— У каждого своя методика.

— Нет, это вы бросьте. Ссылки на Ленина должны быть записаны без импровизаций.

Уходили они с сознанием хорошо сделанного дела. Рупик приехал домой совсем разбитый. Соня с тревогой взглянула на него — и все поняла.

* * *

Рупик сказал жене:

— У меня остался единственный выход — попробовать найти поддержку в райкоме партии. Если мои противники непроницаемы для логики нормального рассудка, то они могут быть очень чувствительны к логике силы. В райкоме есть моя пациентка, заведующая отделом науки Яковлева. Я лечу ее и всю семью, она ко мне хорошо относится.

Когда он пришел в ее кабинет, она встретила его приветливо:

— Я знаю о ваших неприятностях. Конечно, не все обвинения против вас верные, но идти против партийного коллектива вам, беспартийному, неправильно. Понимаете, ваш подход к Печенкину индивидуальный, а партия оценивает человека коллективно. Райком не может оставаться в стороне, если будут увольнять коммуниста.

Рупик подумал: для них неважно, какой он работник, важно, что он коммунист.

— Но мое мнение тоже должно иметь вес. На меня возводят антисемитские обвинения.

Она посмотрела на него проницательным взглядом:

— Не принимайте это так близко к сердцу, у вас обостренная чувствительность.

Рупик подумал: «Конечно, обостренная, как у всех евреев, вы же сами нам ее и обострили».

Она продолжала:

— Я скажу откровенно: вы прекрасный специалист но вам не хватает политического чутья. Понимаете, сила нашей партии в ее единстве. Ваши ассистенты объединились против вас, они едины, в этом их сила. Группа коммунистов не может быть неправа. Печенкин член партии с большим партийным стажем.

Рупик подумал: «Что они все твердят о партийном стаже, какая заслуга в том, что он десять лет ходит на собрания и голосует „за“?»

— Я на вашей стороне и хочу вам помочь. Послушайте моего совета, у вас есть только один выход: срочно подавайте заявление в партию. Если вы подадите заявление в партию, ваши противники будут вынуждены признать, что вы победили их. Мы вас быстро примем, вы станете одним из них, и на этом все закончится.

Вот неожиданный оборот разговора! Вступить в партию, стать одним из них! Обескураженный, он думал: «Да, такая сделка с совестью положила бы конец этим бедам, но для меня началась бы другая, еще хуже, быть всегда заодно с ними, отказаться от личной свободы». Он помнил рассказ своего друга Ефима Лившица, который выбирал между гибелью и партией. «И мне предстоит такой выбор. Но я ведь не погибаю, у меня может быть выход — уехать от них всех в Израиль».

Рупик понял, что на этом разговор закончен, натянуто поблагодарил Яковлеву:

— Спасибо за совет, я подумаю.

Заявления в партию Рупик не подал, ждал, что будет. От стольких неприятностей на работе у него возникло ощущение, будто почва уходит из-под ног. Соня видела, как он страдал и сама страдала с ним. В доме, в котором была раньше радость, который был полной чашей, теперь поселилась печаль.

Рупик решил пойти к Моисею Рабиновичу, который помог ему перевести кафедру.

— Вы знаете, у меня большие неприятности. Мне опять очень нужен ваш совет.

Рабинович плотно закрыл дверь своего кабинета:

— Да, я знаю, что группа членов партии написала на вас жалобу.

— Ой-ой, это не просто жалоба, это клевета и желание выжить меня.

И Рупик изложил ему все подробно. Рабинович слушал грустно:

— Хотите, я вам скажу? Это похоже на заговоры против еврейских профессоров, которые мы пережили в период сталинизма. Тогда тоже малограмотные и некультурные партийные активисты, как их называли «партюки», клеветали и чернили выдающихся ученых, пока не изживали их. Да, ничего у нас не изменилось и не изменится, пока будет руководить эта партия.

— Моисей Абрамович, что вы мне посоветуете?

Рабинович еще раз подошел к двери и проверил, плотно ж она закрыта:

— Хотите, я вам скажу? Они не оставят вас в покое. Самое лучше для вас — уехать в Израиль или в Америку. В те времена, о которых я упомянул, у профессоров-евреев не было выбора, теперь появился путь в другие страны. Мой сын Борис, который работал здесь урологом, уехал в Израиль и очень счастлив. Конечно, он не такой ученый, как вы. Но ваш приятель Евсей Глинский тоже ученый, и он тоже уехал в Америку. И, как я слышал, очень доволен. Хотите, я вам скажу? Вам надо уезжать.

— Наверное, у меня нет другого пути. Я только не хочу это делать до выхода моего учебника, который я писал несколько лет. Я вложил в него так много мыслей и труда, весь свой опыт. Мне даже кажется, что в моих врагах может заговорить совесть, когда они прочтут его.

Рабинович смотрел на него с выражением сожаления:

— Хотите, я вам скажу? Не заговорит. У них нет совести, а если у кого и болтаются остатки, то ими очень редко пользуются.

На другой день Рупику позвонил директор институтского издательства. Он очень уважал Рупика, тоже хвалил его учебник, но на этот раз сказал ему приглушенным голосом:

— Слушайте, вы знаете, вашу книгу мы уже сверстали, и она была уже на выходе. Но ректор Ковырыгина вдруг приказала мне рассыпать готовый типографский набор. Это какой-то вандализм. Но я не имею права возражать. Чтобы спасти хоть что-то, я срочно напечатал два экземпляра для вас, приезжайте забрать их[181].

Ой-ой! Рупик не мог себе представить, что его ждет еще и этот удар. Рассыпать уже готовый типографский набор учебника, уничтожить книгу позволяли себе только инквизиторы и фашисты. Его глаза наполнились слезами. Он горестно думал: «Я все считал, что мне надо доказывать им, что я не верблюд, но уничтожение моей книги — это соломинка, которая, по другой поговорке, переломила спину груженому верблюду — мне. Для них, я, беспартийный еврей, тот верблюд, и никогда не смогу доказать им обратного».