В контексте вышесказанного невозможно избежать вопроса о том, почему обе системы лагерей породили культуру преднамеренной жестокости и безразличия. Этому существует много объяснений. Все тюремные режимы в 1930-х годах отличались жестокостью, и многие стороны лагерной жизни были сходными с другими строгими режимами тюрем для осужденных, приговоренных к тяжелому труду. В обоих случаях системы мониторинга и контроля за беззакониями в лагерях были слабыми и применялись редко. Руководящие указания, исходившие из центра, предписывали администрации целенаправленно превращать жизнь в лагерях в суровое испытание; предполагалось, что многие заключенные являются предателями. Критичным было отношение охранников и заключенных функционеров. Функционеры, уголовные преступники, использовали свое положение для криминализации лагерей; другие заключенные использовали работу как средство выживания, и действовали брутально лишь для того, чтобы чувствовать себя безопасней; охранники часто были необразованными, они сами не хотели оказаться в ссылке и выливали свое недовольство на заключенных; другие охранники, в частности члены дивизии СС «Мертвая голова», занимавшейся охраной лагерей в 1930-х годах, особенно хорошо владели рутинными методами разрушения личности и садистского террора. Но прежде всего, отношение к заключенным было образцом ничем не ограниченного неравенства. Заключенные имели возможность найти всякого рода пути улучшения условий своего существования, но у них не было власти и не было прав. Гитлер ранее настаивал на том, чтобы адвокаты никогда не допускались к заключенным95. Ничто в обоих системах не могло обеспечить эффективную защиту отдельного заключенного от дурного обращения с ним.

* * *

В лагерях проявлялось все самое худшее, что есть в человеческой природе. Они описываются как институты «абсолютной власти», в которых государственный террор достиг логического завершения путем применения «абсолютного террора»96. Хотя эта характеристика, возможно, удовлетворительно описывает действия лагерей, но та роль, которую они сыграли в функционировании диктатуры, остается не такой очевидной. Оба режима могли для тех же целей использовать регулярные тюремные системы. Ни в той, ни в другой системе, устрашающий эффект лагерей не проявился с очевидностью: чем дольше они существовали, тем больше становилась численность политических заключенных и преступников в их населении.

Один ответ лежит в самой сердцевине проблемы изоляции. Советская тюремная система в то время просто не могла рассчитывать, что сможет вместить все десятки миллионов мужчин и женщин, оказавшихся жертвами преследований вследствие особой государственной политики 1930-х годов. В какой-то момент в 1930-х годах чрезвычайная переполненность тюрем вынудила Сталина приказать выпустить на свободу половину заключенных. В Германии в августе 1934 года частичная амнистия освободила часть переполненных камер97. Лагеря стали ответом на кризис в тюремной системе: они были дешевыми, гибкими, их можно было быстро построить и легко перевести на новое место. Германские лагеря в середине 1930-х годов были небольшой частью регулярной тюремной системы Германии, но оба учреждения были наводнены после 1939 года сотнями тысяч осужденных в военное время, с которыми обращались как с узниками политических войн и содержали как обычных военнопленных в грубых наскоро построенных бараках за колючей проволокой. Другого способа размещения этой массы заключенных было просто невозможно придумать.

Существенной является и экономическая роль лагерей. В случае с Советским Союзом связь между расширением их населения и потребностями индустриального строительства в 1930-х годах, восстановления страны после 1945 года, настолько тесная, что, можно сказать, почти самоочевидна. Существует мнение, что режим цинично расширял границы категорий преступлений и умышленно увеличивал число осужденных преступников, чтобы обеспечить достаточным числом рабочей силы новые малогостеприимные регионы или обширные инфраструктурные проекты. Вряд ли можно сомневаться в том, что доступность лагерной рабочей силы была слишком соблазнительной для режима, который отчаянно стремился ускорить изменения в промышленности; трудовая функция лагерей стала первостепенной с начала 1930-х годов. В Германии такая связь не столь очевидна, так как недостаток рабочей силы, которую страна испытывала во время войны, побудил и государство, и частную промышленность использовать труд заключенных более продуктивно. Большая часть этой рабочей силы была привлечена за пределами лагерей и промышленности СС98.

Доля истины есть в обоих объяснениях. Лагеря возникли в ответ на наплыв заключенных, политических и неполитических. Труд заключенных стал незаменимым в обеих экономиках в момент, когда регулярный рынок труда не мог обеспечить достаточным количеством свободной рабочей силы. Однако, в обоих случаях лагеря, как институт диктатуры, опередили кризис в доступности рабочей силы, и возникли до их широкомасштабной экономической эксплуатации. Функция системы лагерей скорее имеет отношение к стратегии изоляции или практике уничтожения обоими режимами тех, кого они считали своими врагами. Именно в этом пункте имеется очевидное идеологическое соответствие. В 1935 году Гиммлер пожелал, чтобы лагеря продолжали функционировать (в то время как Министр внутренних дел рассчитывал их закрыть), так как хотел иметь какое-либо учреждение, в котором можно было бы сконцентрировать под эффективной юрисдикцией партии всех тех, кто был исключен из народного сообщества на почве политического сопротивления, социальной неадекватности или по расовым причинам, после чего полностью изолировать их, использовать для экспериментов или уничтожить99. Именно с этого периода освобождения из лагерей стали исключительным событием. Именно после этого периода, идея «уничтожения через труд» – антитезис стратегии рационального экономического использования, была впервые поставлена на повестку дня. Германские концентрационные лагеря служили инструментом идеологической войны. Мотивы, оправдывавшие ее, скрывались в более широких фантазиях о расовой гигиене, которыми было наполнено видение Германской утопии, но также и из преувеличенных страхов перед заговорами военного времени и перед перспективой национального коллапса на внутреннем фронте.

Советские лагеря также были детищем идеологической войны. Кампания против кулаков в начале 1930-х годов и позднейшая война против троцкистов и диверсантов в 1936–1938 годах были слишком хорошо продуманными и политически значимыми, чтобы стать простым средством мобилизации работников принудительного труда. Расширение числа обычных заключенных в лагерях отражало те изменения в карательной политике, по отношению к которым увеличение рабочей силы являлось скорее следствием, а не причиной. Советские концентрационные лагеря были также предназначены для изоляции врагов государства от более широкого общества, хотя в отличие от германских лагерей, заключенных отпускали на свободу, как только они отсиживали свой срок, за исключением небольшой группы врагов, которые считались неисправимыми, и им нельзя было доверять и позволить вернуться обратно в нормальную жизнь. Политические заключенные должны были в момент своего освобождения подписывать документ, подтверждающий, что они никогда больше не будут заниматься контрреволюционной деятельностью, и отмечаться в отделениях НКВД каждую неделю на протяжении многих лет100. «Двойной террор» осуждения и нового наказания в ГУЛАГе был частым явлением, если главной целью заключения был режим принудительного труда. На лагеря смотрели как на опасные места, наполненные теми, кого режим определил как угрозу обществу и государству.