нашей обители, я наблюдал за вами с заботливостью, близкой к боязни, и пришел таким путем к убеждению, в котором никто не разуверит меня. Давно я хотел сообщить вам его, раскрыть свою душу… я ждал подходящей минуты – она пришла! Крейслер! Отрекитесь от света, вступите в наш орден!

Крейслеру очень нравилась жизнь в аббатстве, где он мог беспрепятственно заниматься любимым искусством. Ему очень хотелось продлить свое пребывание в монастыре, среди этой мирной, спокойной обстановки, однако предложение аббата изумило его почти неприятным образом. Никогда он не думал серьезно покинуть свободу и скрыться в толпе монашеской братии, хотя по временам в виде фантазии ему приходила в голову подобная мысль, что, быть может, и не осталось незамеченным со стороны аббата. Исполненный удивления, Крейслер хотел возразить, но аббат продолжал, не дав ему выговорить ни слова:

– Выслушайте меня спокойно, Крейслер, прежде чем вы мне ответите. Конечно, для церкви всегда приятно приобрести нового хорошего служителя, но она гнушается всяким искусственным уговариванием и обольщением. Она хочет только, чтобы внутренняя искра истинного познания с помощью внешнего воздействия вспыхнула ярким пламенем веры, уничтожая все заблуждения. Поэтому я хочу только прояснить для вас самих то, что скрывается в груди вашей в виде темных смутных образов. Нужно ли говорить с вами, любезный Иоганн, о тех предубеждениях против монастырской жизни, которые так распространены среди светских людей! Думают, что только какая-нибудь ужасная судьба может привести человека в монастырь, где он, лишенный всех наслаждений, ведет жизнь печальную и безутешную. С этой точки зрения монастырь должен представлять из себя мрачную тюрьму, где живет отчаяние с вечной скорбью об утраченном счастье, где бледные призраки, полные мучительных дум и упреков, влачат жалкое существование, выливая свою сердечную тоску в глухих, унылых мольбах!

Крейслер не мог удержаться от улыбки, вспомнив о некоторых упитанных бенедиктинцах, в особенности о краснощеком весельчаке Гилариусе, который страдал только в тех случаях, когда ему приходилось пить плохое вино или когда он не мог сразу разобрать партитуру.

Аббат продолжал свою речь:

– Вы улыбаетесь при мысли о контрасте между картиной, нарисованной мною, и образом жизни, который отличает здешний монастырь. Вы правы. Случается иногда, что человек, потерявший все радости, истерзанный муками, утративший навеки земное счастье, прибегает к тишине монастырской обители; благо ему тогда, что церковь принимает его в свое лоно, где он обретает душевный мир, вознаграждающий за пережитые невзгоды и возносящий его высоко над мирскою непрочною долей. Это так. Но сколько есть других, кто приходит в монастырь, побуждаемый внутренним влечением к набожной, созерцательной жизни. Им чужд мир со всеми своими отношениями, назойливыми и мелочными. Они чувствуют себя спокойно лишь при условии полного одиночества, добровольно ими выбранного. Но есть и такие люди, которые, не имея решительной склонности к монастырской жизни, все же нигде не могут чувствовать себя так хорошо, как в монастыре. Я разумею людей, которые в мире являются пришельцами, – все им чуждо там, они душой своей стремятся к высшему бытию и не могут жить спокойно без нравственного соприкосновения с интересами этого высшего бытия; вечно тоскуя, вечно томясь никогда ненасытною жаждой, они бродят в мире, тщетно стремясь найти покой; в их открытую грудь каждый спешит вонзить ядовитые стрелы; для ран, получаемых ими, нет никакого бальзама, они всюду подвержены опасности встретить злобные насмешки врага, который всегда против них наготове. Только уединение, однообразная жизнь, чуждая враждебных посягательств, а главное, вечно-невозмутимое созерцание свободного светлого мира, к которому они принадлежат, – только это может доставить им душевное равновесие, озарив их сердце неземным блаженством, какого нельзя достичь никогда в суетном шуме тревожного света. И вы, Иоганн, принадлежите именно к числу таких людей, которых из-под гнета земных тревог вечная сила возносит в небесные сферы. Живое ощущение принадлежности к высшему бытию ставило и должно было вечно ставить вас во враждебные отношения с мирскими интересами. Оно лучезарно проявилось в искусстве, которое принадлежит к иным сферам и живет в вашей душе, как небесная тайна священной любви, соединенной с неустанным порывом, с вечным стремлением. Это искусство является проявлением высшего религиозного благочестия, и, отдавшись ему, вы так же порвали навсегда с пестрой сутолокой мирской суеты, как мальчик, сделавшись юношей, презрительно отбрасывает от себя детские игрушки. Бегите навсегда от гонений нагло хохочущих глупцов, которые нередко мучили вас очень больно, мой бедный Иоганн! Друг простирает к вам свои верные объятия, он хочет принять вас в мирную, тихую пристань, где не страшны угрозы невзгод!

Аббат умолк. Мрачным суровым голосом заговорил теперь Крейслер:

– Я глубоко чувствую, – сказал он, – справедливость ваших слов, досточтимый друг мой. Я не гожусь для жизни в том мире, который всегда представлялся мне таинственным, загадочным недоразумением. И однако же – признаюсь откровенно: меня приводит в трепет мысль навсегда облечься в эту одежду, поступиться убеждениями, всосанными мною с молоком матери. Страшно заключить себя в тюрьму, откуда потом никогда не будет выхода! Мне чудится, будто тот самый мир, в котором капельмейстер Иоганн Крейслер находил столько душистых цветов, предстанет пред монахом Иоганном в виде обнаженной, негостеприимной пустыни. Мне чудится, что отречение…

– Отречение? – прервал аббат Крейслера, возвысив свой голос. – Ты говоришь, отречение? Разве для тебя, Иоганн, может быть отречение там, где тобой все сильней и сильней будет овладевать дух искусства? Разве ты что-нибудь потеряешь, если на мощных крылах воспаришь к светлой небесной лазури? Какая земная утеха может быть настолько привлекательна, чтобы затуманить твой разум? Однако, – голос аббата сделался более нежным, – однако Высшая Сила вложила нам в грудь чувство, потрясающее все наше существо: это таинственная связь духа и тела; дух, стремясь к высшему идеалу невозможного блаженства, приводит только к удовлетворению необходимых требований тела, и таким образом проистекает взаимодействие сил, обусловливающее продолжение человеческого рода. Мне не нужно, конечно, добавлять, что я говорю о физической любви и что полное отречение от нее я считаю далеко не легкой вещью. Но, Иоганн! Если ты отречешься, ты будешь спасен от гибели: никогда, поверь мне, никогда не будешь ты в силах отдаться обманчивой мечте земной любви!

Последние слова аббат произнес таким торжественным, назидательным тоном, как будто бы перед ним лежала раскрытая книга судьбы, и он пророчески предсказывал Крейслеру все грядущие бедствия, для избежания которых необходимо укрыться под сень монастырской обители.

Вдруг физиономия Крейслера изменилась: все его лицевые мускулы пришли в какое-то странное состояние, всегда предсказывавшее какую-нибудь ироническую выходку с его стороны.

– Эге! – воскликнул он. – Ваше