разговор и увеличившей мое замешательство, которое и раньше было очень сильно. Однако из всего вышеизложенного я, к крайнему своему прискорбию, заключаю, что разные господа считают меня таким же превеликим глупцом, каков, например, блаженной памяти придворный портретист Леонардус Эттлингер, вздумавший не только срисовывать некую особу, но и воспылать к ней любовью, самой простой любовью, какой Ганс любит свою Гретхен; особа, конечно, не знала, что с ним поделать. О, Боже мой! Разве я когда-либо нарушал должную респектабельность, когда сопровождал прелестнейшими аккордами жалчайшее пищание? Говорил ли я когда-нибудь что-нибудь неподобающее о восторге и скорби, о любви и ненависти? Нет! А между тем маленькое княжеское сердечко упорно предавалось самым странным фантазиям, которые могли вывести из терпения любого здравомыслящего человека! Скажите…

– Однако же, – прервал его слова аббат, – ты, сын мой, говорил некогда о любви художника…

Крейслер устремил на аббата пристальный взгляд и потом, поднимая глаза к небу, воскликнул:

– Так вот что! Боже, Боже! Неужели честные люди не слышали никогда, что говорил принц Гамлет одному добропорядочному господину по имени Гильденштерн: «Вы можете меня расстроить, но вам не удастся играть на мне!» Бьюсь об заклад, со мной совершенно такой же казус! Зачем вам, о, честные люди, захотелось подслушивать беззаботного Крейслера? Ведь любовь, живущая в тайниках души его, кажется вам дисгармонией, хотя она – само благозвучие! О, Юлия!

Аббат, как бы пораженный какой-то неожиданностью, безмолвствовал, тщетно подыскивая, что бы сказать. Между тем как Крейслер, отдавшись душой чувству восторга, глядел в окно и наслаждался видом вечерней зари, пылавшей огненным заревом.

На монастырских башнях загудели колокола, и точно звуки небесных голосов наполнили молчание золотистых сумерек.

– Улетел бы я с вами, о, чудные аккорды! – воскликнул Крейслер, простирая вперед свои руки. – Понесли бы вы меня далеко, далеко! И забыл бы я муку, забыл бы печали, ваши небесные голоса возвестили бы мне, что исчезло все, что терзало меня, возвестили бы торжество надежды и вечной любви!

– Эти звуки зовут к вечерней молитве, – проговорил аббат. – Я слышу, там уже собирается братия. Завтра, друг мой, мы, быть может, поговорим о кое-каких событиях, происшедших в Зигхартсгофе.

– Да? – воскликнул Крейслер. – Так я, знаете ли, хотел бы услыхать о чем-нибудь веселом, о свадьбе, к примеру! Вероятно, принц Гектор не будет больше медлить и уцепится за ту руку, на которую он давно посматривал с вожделением. Вероятно, с прекрасным женихом ничего не приключилось неприятного?

С лица аббата исчезло выражение торжественности. Он заговорил веселым тоном, исполненным добродушного юмора:

– С женихом-то ничего, а вот что касается его адъютанта, так я должен сказать вам, любезнейший Иоганн, что его ужалила оса.

– Да, – проговорил Крейслер. – Оса, которую он хотел прогнать огнем и дымом!

Монахи вступили в коридор и…

(М. прод.) …злой дух, стремящийся стянуть лакомый кусочек прямо из-под носу у честного, прямодушного кота? Недолго нам улыбались золотые мгновения: наш дружеский союз был расторгнут тяжелым ударом. Злой дух, губящий всякое котовское благополучие, появился в виде мощного, обуреваемого бешенством филистера по имени Ахилла. Лишь в немногих отношениях этот последний может быть сравниваем со своим тезкой, упоминаемым у Гомера; вообще говоря, он выказал несколько тяжеловесное геройство и грубое красноречие, напоминающее звяканье глиняного горшка. Собственно, этот Ахилл был не кто иной, как самая простая дворняга. Хозяин, во внимание к разным услугам, оказанным этим псом, присовокупил его к числу своих домочадцев, приковав цепью к конуре. Свободное передвижение было предоставлено ему только на время ночи. Многие из нас питали к нему искреннее сострадание ввиду его нестерпимого положения, однако же сам он нимало не беспокоился о потере свободы; он был настолько глуп, что видел в своих цепях некое украшение и знак отличия. Ахилл был сильно раздосадован на наши ночные сборища: мы мешали ему спать, и он грозил нам смертью, говоря, что мы – крамольники. Но так как, благодаря своей полной беспомощности, он не мог проникнуть не только на крышу, но даже и на чердак, мы не обращали на его угрозы ни малейшего внимания и продолжали по-прежнему наши сходки. Тогда Ахилл переменил план действий: как опытный генерал, он начал с ложных нападений и кончил открытой схваткой.

Он призвал к себе на помощь разных шпицев, с которыми иногда позволял себе поиграть, барахтаясь с ними и размахивая при этом неуклюжими лапами. Как только мы начинали петь, подлые шпицы по его настоянию заводили такой гнусный вой, что мы лишались возможности разобрать хотя одну ноту. Мало того: некоторые из этих низкокровных филистеров пробрались даже на самый чердак; однако мы мужественно выказывали свои когти, и они, не дерзая вступить с нами в честный бой, поднимали такое визжание, такой лающий крик, что не только дворовая собака, а и сам домохозяин не мог сомкнуть глаз: благодаря тому, что этот дьявольский концерт, казалось, никогда не должен был окончиться, домовладелец взялся за арапник и порешил разогнать всех смутьянов.

О, кот-читатель, к тебе я взываю! Если в груди твоей бьется сердце истого мужа, если светел и ясен твой разум, если твой слух не извращен – словом, если ты истинный кот, может ли быть для тебя что-нибудь более мерзкое, гнусное, отвратительное, нежели крикливый, дисгармоничный лай взбешенных шпицев?! О, эти постылые, мелкорослые, вертлявые создания! О, эти сладкие гримасники! Бойся их, кот, не доверяй им! Верь мне, дружба шпица неизмеримо опаснее, чем свирепые когти тигра!

Но умолчим о горьком опыте, неоднократно сделанном нами в данном отношении, будем продолжать начатое повествование.

Как было сказано, хозяин дома схватил арапник и отправился на чердак разогнать всех смутьянов. Но что же произошло? Шпицы, виляя хвостами, устремились навстречу разгневанному хозяину, стали лизать ему ноги и представили все дело в таком свете, как будто бы они подняли суматоху ради его спокойствия. Они, видите ли, затем лаяли, чтобы прогнать нас с крыши и помешать нам бесчинствовать, петь слишком пронзительные песни и тому подобное. Хозяин не преминул справиться у дворового пса, верно ли все это, и тот, конечно, питая к нам тайную ненависть, подтвердил показания шпицев; таким образом болтливое красноречие дрянных собачонок привело к самым желанным для них результатам. И начались гонения! Отовсюду устремились на нас разные прислужники с метлами, в нас метали кирпичи, повсюду были расставлены ловушки и капканы, куда мы должны были попадаться и куда мы – увы! – действительно, попадались. Даже дорогой моему сердцу друг Муций попал в беду, то есть в капкан, что сопровождалось серьезным