зверек, когда же ты приобретешь ученую степень и взойдешь на кафедру в качестве профессора эстетики? Нечего сказать, хороший у тебя докторский костюм!

Издевательства и насмешки так и сыпались на мою голову. Что мне было делать? Я плотно прижал свои уши к голове – обычный мой прием, неукоснительно применявшийся мною во всех тех случаях, когда меня бранили.

В конце концов, и профессор, и мейстер разразились громким смехом, который, как острое оружие, пронзил мое сердце. Но чуть ли не еще оскорбительнее показалось мне поведение Понто. Не говоря уже о его сочувственном отношении к насмешкам профессора, которое он выказал минами и ужимками, приближаясь ко мне, он тотчас отпрыгивал в сторону, очевидно, опасаясь запачкать свой прекрасный щегольской мех. Для кота, глубоко убежденного в своем нравственном превосходстве, весьма оскорбительно подвергаться подобному пренебрежению со стороны какого-нибудь фата-пуделя.

Профессор вступил в длинный разговор с мейстером, по-видимому, нисколько не касавшийся ни меня, ни лиц моей породы и потому оставшийся для меня почти совершенно непонятным. Однако мне удалось разобрать, что речь шла об экзальтированной молодежи и средствах ее обуздать. Был поставлен вопрос, что лучше: противопоставить ли необузданности открытую силу или искусным, незаметным образом только ограничить ее, дав эксцентричным юношам возможность сознать собственные заблуждения и отрешиться от них. Профессор стоял за открытое противодействие: он говорил, что человек возможно ранее должен быть втиснут в известную форму, несмотря ни на какое с его стороны сопротивление, в противном случае будет нарушено гармоничное соотношение частей к целому и появится некая монстриозность, крайне губительная по самой своей сущности. Профессор говорил еще что-то такое о битье оконных стекол, о провозглашении pereat, вообще о чем-то, совершенно для меня непонятном. Мейстер, наоборот, полагал, что экзальтированные юноши похожи на людей, страдающих частичным помешательством: всякое насилие только обостряет болезнь, между тем как собственное сознание своей ошибки приводит к радикальному излечению, не допускающему ни малейших опасений рецидива.

– Ну-с, – воскликнул, наконец, профессор, вставая и беря шляпу и трость, – как бы то ни было, но вы, мейстер, должны согласиться со мной, что открытое, беспощадное противодействие, безусловно, необходимо там, где разные сумасбродные проделки нарушают общественную тишину и спокойствие. Говоря опять применительно к вашему коту Мурру, я полагаю, что очень хорошо сделали те бравые шпицы, которые, как я слышал, разогнали толпу проклятых котов, визжавших самым дьявольским образом и воображавших при этом, что они бог весть какие виртуозы.

– Это, знаете ли, как взглянуть, – возразил мейстер. – Если бы им позволили петь, они, быть может, и действительно сделались бы хорошими виртуозами, между тем как теперь они, пожалуй, совсем усомнятся в музыкальных своих дарованиях.

Профессор откланялся, за ним прыгнул и Понто, не удостоив меня даже обычным кивком головы, что раньше он делал всегда с самой дружеской приветливостью.

Мейстер обратился ко мне.

– Я сам, – сказал он, – был до сих пор недоволен твоим поведением, Мурр. Пора, братец, образумиться, остепениться, чтобы снова достигнуть более хорошей репутации. Если бы ты мог меня вполне понять, я посоветовал бы тебе быть всегда приветливым и ласковым, и все, что ты ни задумаешь, совершать без шуму, втихомолку: именно таким способом вернее всего можно приобрести себе добрую славу. Я мог бы тебе представить для пояснения следующий пример: один человек сидит целый день смирненько в своем уголке и потягивает себе винцо, бутылку за бутылкой, пока, наконец, не дойдет до состояния полного опьянения, которое, однако, он, благодаря долгой практике, умеет скрывать решительно от всех; другой выпьет иногда немного в обществе веселых друзей, вино развяжет ему язык, по мере его оживления, и разговор его делается более оживленным, и, хотя он никого не оскорбляет каким-либо нарушением приличий, весь мир именно его-то и считает пьяницей, а того тихоню все называют умеренным, воздержанным человеком. Ах, добрый Мурр! Если бы ты обладал житейской опытностью, то увидел бы, что лучше всего живется филистеру, который, наделав плутней, искуснее всех сумеет спрятать концы в воду. Но можешь ли ты понять, что из себя представляет филистер, тип нередкий и среди представителей твоей породы!

Вспомнив при этих словах мейстера все свои отличные познания в области котовских отношений, вспомнив все, чему научил меня Муций, а также и собственный опыт, я не мог удержаться от громкого, радостного мурлыканья.

– Эге, братец, – воскликнул с веселым смехом мейстер, – эге, любезнейший Мурр! Да ты никак меня понимаешь! Верно, прав профессор, непременно желающий открыть в тебе особый разум и опасающийся встретить в твоей персоне конкурента на поприще эстетики.

В подтверждение того, что это действительно так, я испустил ясное, благозвучное «мяу» и без дальнейших обиняков прыгнул к мейстеру на колени. Не подумал я при этом, что могу запачкать его желтый шелковый шлафрок с широкими разводами. «Прочь!» – воскликнул мейстер и с такой силой отшвырнул меня, что я перекувырнулся и, совершенно обескураженный, присел на полу, съежив уши и зажмурив глаза. Но да будет превознесено до небес добродушие моего господина!

– Ну, ну, – проговорил он дружески, – не огорчайся, Мурр! Я не хотел тебя обидеть! Я знаю, что твои намерения были самые хорошие: ты желал выказать мне свою благосклонность, но сделал это самым неловким образом, а в таких случаях о намерениях не справляются! Ну, ступай сюда, замарашка! Я тебя почищу, принаряжу, и ты снова будешь иметь вид честного кота!

Сняв шлафрок, мейстер взял меня к себе на руки и не побрезговал тщательно вычистить мой мех мягкой щеточкой, после чего великолепно расчесал мои волосы маленьким гребешком.

Туалет был кончен, и я, пройдя мимо зеркала, немало удивился, увидев, как быстро я сделался совершенно другим котом. Так прелестен показался я сам себе, что невольно из груди моей вырвалось благодушное мурлыканье, и не могу отрицать, что в этот момент я сильно усомнился в полезности и благопристойности клуба буршей. Заползать в печку было с моей стороны чистым варварством, которое я мог приписать только известной одичалости; таким образом, предостережение мейстера «В печку не лазить!» было совершенно излишним.

Ночью представилось мне, будто за дверью слышится легкое царапанье и чей-то знакомый голос испускает боязливое мяуканье. Я проскользнул к двери и спросил, кто там. Оказалось, что это был сеньор Пуфф (я тотчас узнал его по голосу).

– Это я, любезный Мурр, – воскликнул он. – Я должен сообщить тебе крайне печальную новость.

О, Небо! Что я…

(Мак. л.) …чрезвычайно несправедливо, моя славная Юлия, мой милый друг. Нет, ты больше мне, чем друг, ты верная моя сестра!