высокопреподобие ошибается, решительно ошибается. Ваше высокопреподобие введено в заблуждение относительно моей персоны, виной этому – одежда, надетая мной с целью некоторое время побродить среди людей en masque. Да разве же я не добропорядочный мужчина, молодых лет и весьма сносной наружности? Разве я не образован, не учтив? Право, я могу немедленно надеть прекрасный черный фрак, а под фраком облечь себя в шелковое белье и смело выступить пред каждой краснощекой профессорской дочкой, пред всякой голубоглазой или черноглазой дочерью советника, могу изобразить превосходнейшего amoroso в лице, в манерах, в тоне – и без дальнейших околичностей сказать: «Прелестнейшая из прелестных, не удостоите ли вы даровать мне вашу руку, равно как вашу драгоценную персону в качестве необходимого атрибута к этой прекрасной руке?» Потупив взор, профессорская дочка немедленно пролепечет: «Поговорите с папенькой!» А дочь советника ответит на мое предложение мечтательным взглядом, удостоверив за сим, что давно уже она заметила тайком ту нежную любовь, о которой я теперь заговорил впервые: туг же кстати она заведет речь о подвенечном платье. А что же сказали бы в таких обстоятельствах почтенные родители? О, Боже, да они были бы бесконечно рады сбыть своих дочерей на руки такой уважаемой особе, как экс-капельмейстер великого герцога. Но я мог бы начать всю эту музыку и в высокоромантическом стиле предложить свою руку и сердце идиллической дочери поселянина в тот самый момент, когда она изготовляет козий сыр, или – второй Пистофолус – я мог бы устремиться на мельницу и искать там свою богиню среди таинственных облаков мучной пыли! Кто бы решился отвергнуть честное, верное сердце! Ведь оно ничего не жаждет, ничего не алчет, кроме законного брака – законного брака! Нет счастья в любви? О, ваше высокопреподобие, вы, вероятно, и не заметили, что я как раз – человек, созданный для безмерного брачного счастья, будучи переведено на простое определение, оно выражается в следующих словах: «Пожелай меня – я возьму тебя!» После свадебного allegro brillante этот мотив может разыгрываться всю жизнь с разными вариациями. Далее, досточтимый отец, вы не изволите знать, что я уже давно серьезно думал сочетаться узами законного брака. Правда, я был тогда еще молод и неопытен, мне было всего семь лет, но тем не менее избранница моего сердца, тридцатитрехлетняя девица, доподлинно обещала мне не отдавать своей руки никакому другому мужчине, почему дело впоследствии расстроилось, я и сам теперь хорошенько не припомню. Заметьте же, ваше высокопреподобие, счастье любви улыбалось мне с самого детства и теперь… Пусть же дадут мне скорее шелковые чулки, башмаки! Хочу со стремительностью жениха помчаться к той, которая уже давно ждет, уже протянула мне свой милый пальчик, чтобы я его украсил золотым кольцом! О, досточтимый отец, если б с саном бенедиктинского монаха были совместимы прыжки, подобные скачкам обрадованного зайца, я тотчас перед вашими глазами протанцевал бы мателот, гавот или бешеный вальс – так полон я чистейшего восторга при мысли о невесте и о свадьбе! Да-с, что касается брака и счастливой любви, – я молодец хоть куда! Мне очень хотелось бы вам это доказать, мой досточтимый отец!

Крейслер, наконец, остановился.

– Я не хотел прерывать вашей странной, шутливой речи, – проговорил аббат. – Но, поверьте, капельмейстер, она только подтвердила лишний раз справедливость моих слов. Я почувствовал и ваше желание уязвить меня, – желание напрасное. Благо мне, что никогда я не верил в химеру любви, витающую в воздухе наподобие бестелесного призрака. Было бы лучше, если б такая любовь не соединялась логически с принципом земного существования! Возможно ли, чтоб вы при таком болезненном, напряженном душевном состоянии… Но довольно об этом! Пора стать лицом к лицу с грозным врагом, который вас преследует. Скажите, во время пребывания вашего в Зигхартсгофе, вы ничего не слышали о некоем несчастном художнике Леонарде Эттлингере?

Услыхав это имя, Крейслер невольно вздрогнул, охваченный внутренним трепетом. Исчезло с его лица выражение шутливой иронии.

– Эттлингер? – проговорил он глухим голосом. – Эттлингер? Какое мне до него дело? Что я имею с ним общего? Никогда я не знал его и, только благодаря игре разгоряченной фантазии, мне показалось однажды, что он говорил со мной из воды.

– Успокойся, успокойся, сын мой, – проговорил мягким голосом аббат, ласково беря Крейслера за руку. – У тебя нет ничего общего с несчастным, который был низвергнут в бездну благодаря страсти, слишком мощно охватившей его. Но ужасная судьба его должна послужить тебе предостережением. Иоганн, сын мой, ты находишься на пути, еще более скользком, чем тот несчастный! Беги, пока еще есть время, беги от гибели! Гедвига… Иоганн! Принцесса окована чарами злого сна, и никто не стряхнет их, кроме человека со свободной здоровой душой! А ты, сын мой?

Тысячи мыслей и догадок зашевелились в душе Крейслера при этих словах. Он понял, что аббат не только знаком со всеми происшествиями, связанными с княжеской фамилией, но знает также и все, приключившееся во время его пребывания в Зигхартсгофе. Ему стало ясно, что его сближение с принцессой считалось опасным в виду болезненного состояния Гедвиги. Очевидно, не кто иной, как Бенцон, питала такие опасения и полагала в силу этого необходимым удалить капельмейстера из Зигхартсгофа. Очевидно также, что советница находилась в тесных отношениях с аббатом, узнала о пребывании Крейслера в монастыре и была главной двигательной пружиной в затее святого отца. Иоганн живо припомнил все те моменты, когда принцесса, действительно, как бы выказывала все признаки зарождающейся страсти; но при мысли о том, что он мог быть предметом этой страсти, им овладевало чувство какого-то смутного ужаса, точно страх перед привидением. Мгновенно восстал перед ним образ принцессы Гедвиги с ее странным, неподвижным взглядом, и тотчас же он почувствовал, что пульс его бьется сильнее; как бы охваченный воздушным полусном, он тихо проговорил:

– Зачем ты дразнишь меня опять, шаловливая Raja torpedo? Неужели ты не знаешь, что я сделался бенедиктинским монахом из одной любви к тебе?

Испытующим взглядом посмотрел на Крейслера аббат, как будто он хотел заглянуть в самую глубь его души.

– С кем это ты говоришь, сын мой? – спросил он серьезным, торжественным тоном.

Крейслер пробудился от своих грез. Ему пришло в голову, что, если аббат знает о всех происшествиях, случившихся в Зигхартсгофе, так он должен знать и дальнейшие подробности катастрофы, заставившей его удалиться в монастырь.

– Как, разве вы не слыхали, досточтимый отец? – проговорил Крейслер с иронической улыбкой. – Я говорил с Raja torpedo, с шалуньей, вмешавшейся в наш солидный