— Да что вам, наконец, от меня угодно? Отвечайте! — приказал король.

— Государь! Я хочу, чтобы ни вы, ни члены королевской семьи не сделали больше ни единого шага по направлению к границе.

— И вы явились, несомненно, не с одной тысячей вооруженных людей, чтобы мне помешать? — молвил король; речь его становилась все величественнее по мере того, как он продолжал спор.

— Нет, государь, я — один, вернее, нас только двое: адъютант генерала Лафайета и я, простой крестьянин; но Национальное собрание издало декрет; оно поручило выполнение этого декрета нам, и, значит, декрет будет выполнен.

— Дайте мне хотя бы посмотреть на него, — проговорил король.

— Он не у меня, а у моего товарища. Его прислали генерал Лафайет и Собрание для исполнения наказов нации; меня прислали господин Байи и в особенности я сам, чтобы присмотреть за этим товарищем и застрелить его, если он дрогнет.

Королева, герцог де Шуазель, граф де Дамас и другие присутствующие в удивлении переглянулись; им до сих пор доводилось видеть народ лишь угнетенным или разгневанным, когда он просил пощады или требовал смерти; однако они впервые видели его спокойным, стоящим скрестив руки, чувствующим свою силу и говорящим о своих правах.

Людовик XVI очень скоро понял, что ему не на что надеяться, имея дело с человеком такой закваски; ему захотелось поскорее с ним покончить.

— Где же ваш товарищ? — спросил он.

— Там, у меня за спиной, — отвечал тот.

С этими словами он шагнул вперед, освободив вход, и в дверном проеме стал виден молодой человек в форме офицера, облокотившийся на подоконник.

Костюм его тоже был в беспорядке, но этот беспорядок свидетельствовал не о силе; он был в подавленном состоянии.

Он обливался слезами, держа в руках бумагу.

Это был г-н де Ромеф, молодой адъютант генерала Лафайета, с которым, как, несомненно, помнит наш читатель, мы познакомились во время прибытия графа де Буйе в Париж.

Господин де Ромеф, как можно было понять в ту пору из разговора с юным роялистом, выл патриотом, и патриотом искренним; однако во времена диктатуры генерала Лафайета в Тюильри Ромефу было поручено наблюдать за королевой и сопровождать ее во время выходов; он сумел вложить В свое отношение к ее величеству столько почтительности и деликатности, что королева не раз выражала ему за это свою признательность.

При виде адъютанта королева, неприятно удивившись, воскликнула:

— О, это вы!?

Она застонала от боли как женщина, на глазах которой рушится крепость, какую она считала неприступной.

— Никогда бы не поверила! — прибавила она.

— Ну что же! — с ухмылкой пробормотал незнакомец. — Кажется, я хорошо сделал, что приехал.

Опустив глаза долу, г-н де Ромеф медленно двинулся вперед, сжимая в руке приказ.

Теряя терпение, король не дал молодому человеку времени подать ему приказ: его величество торопливо шагнул ему навстречу и вырвал бумагу у него из рук.

Прочитав ее, король молвил:

— Во Франции больше нет короля! Человек, сопровождавший г-на де Ромефа, улыбнулся, словно хотел сказать: «Это мне известно».

Королева вопросительно взглянула на короля.

— Вот послушайте, ваше величество, — предложил он ей. — Это декрет, который Собрание осмелилось принять против нас.

Дрогнувшим от возмущения голосом он прочитал следующие строки:

«Национальное собрание приказывает министру внутренних дел немедленно разослать по департаментам курьеров с приказанием ко всем представителям власти, командующим отрядами Национальной гвардии или пограничных войск задержать всякого, кто попытается выехать за пределы королевства, а также препятствовать вывозу какого бы то ни было имущества, оружия, обмундирования, золота и серебра, лошадей и карет; в случае, если курьерам удастся нагнать короля или кого-нибудь из членов королевской семьи, а также лиц, могущих способствовать их похищению, вышеуказанные представители власти, командующие отрядами Национальной гвардии или пограничных войск обязаны принять все возможные меры, чтобы воспрепятствовать похищению, задержать беглецов в пути, а затем передать законодательным властям».

Во время чтения декрета королева впала в оцепенение; однако едва он кончил, она покачала головой, словно пытаясь прийти в себя.

— Дайте! — приказала она, протягивая руку к роковому декрету. — Невероятно!

Тем временем товарищ г-на де Ромефа ободряюще улыбнулся национальным, гвардейцам и вареннским патриотам.

Они почувствовали беспокойство, когда королева произнесла «невероятно», хотя от слова до слова слышали содержание декрета.

— О, читайте, ваше величество, — с горечью проговорил король, — читайте, если у вас еще есть сомнения; это составлено и подписано председателем Национального собрания.

— Что же за человек мог осмелиться составить и подписать подобный декрет?

— Дворянин, ваше величество! — сообщил король. — Это маркиз де Богарне!

Не странно ли, — и это лишний раз доказывает, что прошлое таинственным образом связано с будущим, — что декрет, в силу коего следовало арестовать Людовика XVI, короля, и членов королевской семьи, был подписан именем до той поры не известным, но которому было суждено прогреметь в начале XIX века?

Королева взяла декрет и, прочтя его, нахмурилась и поджала губы.

Потом король опять взял бумагу у нее из рук, чтобы еще раз пробежать глазами, после чего бросил декрет на постель, где спали дофин и наследная принцесса, не подозревавшие о том, что в этом споре решалась их судьба.

Королева не могла долее сдерживать себя; она бросилась к постели, схватила декрет, скомкала и отшвырнула с криком:

— О ваше величество! Будьте же осмотрительны! Я не хочу, чтобы эта грязная бумага коснулась моих детей!

Из соседней комнаты послышался гул возмущенных голосов. Национальные гвардейцы рванулись было в комнату, где находились именитые беглецы.

Адъютант генерала Лафайета в ужасе вскрикнул.

Его товарищ взревел от бешенства.

— Ага! — прошипел он сквозь зубы. — Это — оскорбление Национального собрания, нации, народа… Ну что же…

Он обернулся к находившимся в первой комнате разгоряченным борьбой патриотам, вооруженным ружьями, косами и саблями, и прокричал:

— Ко мне, граждане!

Те сделали еще шаг по направлению к комнате, где укрывалась королевская семья, и один Бог знает, чем бы закончилось столкновение этих двух страстей, если бы не Шарни; в начале описанной нами сцены он произнес всего несколько слов, а потом все время держался в стороне: вдруг он выступил вперед и, схватив за руку незнакомца в форме национального гвардейца в ту самую минуту, как тот поднес руку к эфесу своей сабли, проговорил: