Старые стражники письменно показали мне — а ранее, как я об этом извлек из дел Кутаисского окружного суда, показывали и судебному следователю, производившему следствие по революционным эксцессам в эти годы, — что они докладывали Кежерадзе об опасности такой меры. Но он накричал на них и заставил исполнить свое приказание без рассуждений.

В первую же ночь местные революционеры захватили оружие стражи, которая осталась с голыми руками. Всем, в том числе и стражникам, было ясно, что передача оружия состоялась по соглашению революционеров с представителем правительственной власти.

Эти данные и документы я затем представил наместнику, приведя параллельно и выписку из отчета по ревизии Вейденбаума. Афронт для него получился удручающий. Но Кежерадзе так и остался награжденным правительством за исключительную преданность монархии.

В тот же день в Гали я наблюдал, как агитирует против меня Лакербай. Он собрал местное дворянство и, стоя посреди образовавшегося около него круга, о чем-то с большим пафосом ораторствовал, размахивая руками. Хотя я не слышал, да и не мог бы понять их абхазского разговора, но, увидев меня, дворянский круг сконфуженно стал рассыпаться, а Лакербай с невинным видом отошел в сторону.

Посещение Самурзакани лично мне обошлось слишком дорого: я получил малярию в тяжкой форме. Мои молодые сотрудники, также болевшие здесь малярией, по возвращении в Тифлис скоро от этой болезни избавились. Я же остался ее жертвой на всю жизнь. Она у меня принимала тяжелые формы, иногда с двумя пароксизмами в день. Бывали и такие страшные проявления пароксизмов, как временная потеря зрения. Одно время в Тифлисе она приняла столь острую форму, что непосредственно угрожала жизни.

Уже в 1911 году лучший тогда в России специалист по лечению малярии проф. Е. Марциновский в Москве подверг меня отчаянному двухмесячному лечению. После этого болезнь ослабела, но окончательно, несмотря на многократные перемены климата, не прошла. С ней мне придется уйти и в могилу.

Последние дни ревизии

Надо было кончать ревизию раньше времени: Воронцов-Дашков и Петерсон уезжали, а я вступал в управление канцелярией[590]. Стрелкова и Бобровского я оставил доканчивать работу.

Перед самым отъездом получил сведения о том, что в Очемчирах состоялся съезд абхазского дворянства, тайно созванный Лакербаем и происходивший под его председательством. Хотя я еще никому своего мнения по поводу роли дворянства в деле разбоев не высказывал и держал об этом лишь в своих мыслях, все же собравшимися было решено заранее скомпрометировать возможные последствия в данном отношении моей ревизии.

На съезде было постановлено отправить представителям высшей имперской власти телеграмму, текст которой был, по-видимому, составлен Лакербаем. В телеграмме говорилось, что сухумское дворянство на полях брани много раз кровью запечатлело свою преданность престолу и вообще неоднократно доказывало свою верность и лояльность. А между тем производящий сейчас ревизию округа вице-директор Стратонов заподозрил это самое дворянство в уголовных преступлениях и собирает соответственные материалы. Дворянство просит о защите его чести и достоинства против посягательств на них со стороны ревизии.

Телеграмма была послана председателю совета министров П. А. Столыпину, наместнику гр. Воронцову-Дашкову, а заодно «состоящему при особе ее императорского величества» князю Г. Д. Шервашидзе и члену Государственной думы генералу князю Прокопию Шервашидзе.

Агитацию по поводу этой телеграммы повел только князь Прокопий Шервашидзе. Остальные телеграммы были, вопреки ожиданию отправителей, просто переданы по принадлежности наместнику, и все они сосредоточились у меня. Но у Воронцова-Дашкова слишком еще были свежи в памяти неосновательные обвинения против меня по поводу закатальской ревизии. Никаких последствий они не возымели, тем более что вслед за тем мной был представлен отчет по ревизии с убийственными по своей доказательности материалами.

Года через полтора мы встретились с Прокопием Шервашидзе, пришедшим ко мне с какою-то просьбой. В разговоре, шутя, я напомнил ему о том, как он воевал против меня из‐за сухумских дел. Шервашидзе ответил:

— Ну, теперь и я признаю, что ваша ревизия некоторую пользу принесла.

Что ж, и на том спасибо.

Драма Пятышкина

Батумские газеты принесли сенсационную весть:

На морском берегу была найдена одежда, очевидно, утонувшего при купании. Одежда — форма чиновника военно-народного управления. Явившаяся полиция в одежде нашла документы, свидетельствующие о том, что утопленник — приходорасходчик сухумского окружного управления Кузьма Пятышкин.

Это произошло через неделю после моего отъезда.

Прочитав это известие, казначей опрометью бросился к начальнику округа:

— Читали, ваше сиятельство?

— Да! Какой печальный случай!

— Да со шкатулкой-то как, ваше сиятельство?

— Какой шкатулкой?

— В которую вы распорядились капитал Чавчавадзе переложить!

— Шкатулкой?.. Капитал?.. Ничего не понимаю!

— Как ничего? — Казначей схватился за голову. — Вы же дали мне предложение, чтобы дать ренту Пятышкину — переложить в шкатулку!

— Я?!.. Аааа…

Оба помчались в казначейство.

Вскрыли шкатулку. В ней, вместо государственной ренты, оказались старые газеты.

При ревизии окружного управления, как уже говорилось, я нашел некоторые денежные непорядки в денежном делопроизводстве у Пятышкина. Очевидно, он сильно взволновался в ожидании последствий. Решив, что раз уж придется отвечать, так лучше за что-либо серьезное, он проделал следующее:

В сухумском казначействе уже давно хранился в билетах государственной ренты особый депозит, так называемый «капитал князя Чавчавадзе».

Происхождение этого капитала молва объясняла так:

Князь Чавчавадзе был во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов командиром полка, составленного из местных жителей. Его способ командования, слишком явно прибыльный для командира, вызвал много разговоров, угрожавших князю личными неприятностями.