Чтобы прекратить неудобные разговоры, князь Чавчавадзе попытался блеснуть благородством: он пожертвовал двадцать тысяч рублей на культурно-просветительные нужды местного населения. Цель им была достигнута, неприятные разговоры были прекращены. Самый же капитал хранился в казначействе, обращенный в процентные бумаги, причем расходы из средств, получаемых от реализации купонов, производились не иначе, как с разрешения наместника. Во время ревизии капитал составлял около двадцати пяти тысяч рублей.

С ним все еще не решили, в течение добрых тридцати лет, как именно поступить. То его предполагали употребить на просветительные нужды абхазцев, то на создание сети учреждений мелкого кредита, а чаще всего просто забывали об его существовании, пока о нем не напоминала какая-нибудь просьба из округа.

Пятышкин и надумал обратить лучше этот капитал в свою собственность. Прежде всего он сочинил будто бы исходящую от меня бумагу, которой я предлагал начальнику округа изъять капитал князя Чавчавадзе из депозита и хранить его впредь в особой шкатулке, в казначействе же, — но опечатав печатью окружного управления. Копию этой фантастической бумаги сам же Пятышкин и заверил.

Затем он сочинил предложение казначею от окружного управления, в котором, со ссылкою на фальшивое мое предписание, местный казначей извещался, что приведение в исполнение предписания, в копии прилагаемого, возлагается на приходорасходчика Пятышкина. Подпись князя Джандиери на этом последнем отношении в казначейство была довольно искусно подделана Пятышкиным, но печать была приложена настоящая, что не затруднило Пятышкина, ибо печать окружного управления у него же и хранилась.

Когда Пятышкин с этими документами явился к казначею, в последнем они не возбудили никаких сомнений. Округ был взбудоражен моей ревизией, и якобы исходившее от ревизора представлялось подлежащим исполнению; сам же Пятышкин уже ряд лет вел в казначействе денежные операции окружного управления, и для него все делалось с закрытыми глазами.

Получив под расписку процентные бумаги, Пятышкин попросил пустить его в особую комнату, чтобы не исполнять возложенного поручения на глазах посторонних. И это было ему легкомысленно позволено. Спустя несколько минут он сдал в казначейство опечатанную шкатулку с негодными газетами внутри.

Мнимый утопленник скрылся, но он плохо рассчитал[591]. Судебная власть нашла данные, чтобы привлечь к обвинению в соучастии жену его, маленькую веснушчатую женщину, которая с двумя дочерьми-подростками жила в сооруженном Пятышкиным на свои доходы хорошем каменном доме. Должно быть, она сама себя какой-либо глупостью и выдала. Пятышкина была посажена в арестный дом.

Здесь она сделала новую глупость. Найдя, что без нее дочерям негде быть, она потребовала помещения их вместе с нею, в арестном доме.

Я уже описывал ужасное состояние, найденное мною при ревизии этого дома, в частности — с проломанным проходом между мужским и женским отделениями. Князь Джандиери замедлил исполнение моего требования об устранении этого дефекта, и в результате несчастные девочки были в ту же ночь растлены уголовными арестантами и сделались затем, как и их мать, ночной забавой этой компании.

Пятышкин не был знаком с техникой банкового дела и не подозревал, что номера похищенных им свидетельств государственной ренты тотчас же повсюду сообщены по телеграфу, как и его личные приметы — маленького, щупленького человечка, в очках, с угреватым лицом.

Надеясь, быть может, что его утоплению поверили, он, с им же себе выданным фальшивым паспортом, постарался уехать как можно дальше, где о сухумских делах знать уж не могут, и там реализовать бумаги. Он проехал в Архангельск.

Явился здесь в отделение Государственного банка и предъявил к продаже тысячный билет ренты. Через несколько минут он был уже арестован. При обыске у него нашли почти весь капитал еще не растраченным.

Пятышкина препроводили по этапу в Кутаисскую тюрьму.

Но сдаваться ему все же не хотелось. Он задумал бежать.

Ему снова не повезло. Спрыгнул, не рассчитав высоты, с тюремной стены и расшибся насмерть.

Последствия ревизии

Месяца через два я представил возвратившемуся тем временем в Тифлис Воронцову-Дашкову свой ревизионный отчет. Он составил два тома большого формата, около 300 страниц в каждом.

В отношении Джандиери я ничего не предлагал, предоставив решение усмотрению самого наместника. Относительно подполковника Лакербая я предлагал перевод его куда-либо в западные части Кавказа, где его родственные связи не будут служить во зло. Затем я предложил удаление от должностей еще нескольких лиц — и русских, и грузин.

Помимо этого, я предложил проект полного упразднения Сухумского округа с тем, чтобы, по этнографическим признакам, два южных его участка: Кодорский и Самурзаканский — вошли в состав небольшой Батумской области, а два северных: Гумистинский и Гудаутский — в состав еще меньшей Черноморской губернии вместе с городом Сухумом. Осуществление этого проекта избавило бы Абхазию и Сухум от искусственного огрузинивания, которое затем, в эпоху большевицкой революции, в действительности и произошло.

Граф Воронцов-Дашков отнесся к результатам ревизии довольно круто. Утвердив мои предложения об отчислении от должностей ряда лиц, из числа мелких служащих, — приказал написать Джандиери, чтобы он выходил в отставку, а относительно Лакербая, вместо предложенного мною перевода, написал резолюцию «просто уволить от службы». Мои же предположения о расформировании Сухумского округа одобрил и приказал приступить к их практическому осуществлению.

Но распоряжения, хотя бы и наместника, были одним делом, а их исполнение — совсем другим.

Лакербай нашел заступника. Подозреваю, что им был не кто другой, как помощник наместника И. В. Мицкевич. В результате Лакербай был прощен и даже оставлен на прежнем месте.

Мероприятия по упразднению Сухумского округа потонули в бюрократической волоките, а затем о них просто забыли.

Князь же Джандиери, как самолюбивый человек, подал в отставку[592].