Кое-кто считал Мозеса и его методы жестокими. Его обвиняли в том, что лонг-айлендские автострады не задели богатых усадеб, но уничтожили дома бедняков, что он заботился только о частном легковом транспорте, пренебрегая общественным. Заявили даже, что новые магистрали обернулись барьерами, которые буквально отделили черные районы от общественных парков.

Чарли не был уверен в справедливости этих упреков. На его взгляд, нью-йоркский общественный транспорт был очень неплох, а без новых дорог автомобильная эра грозила парализовать город. Критика в адрес парков и черных кварталов могла быть небезосновательной, но планировка дорог была отменной. Когда Чарли ездил по скоростному шоссе Генри-Гудзон-парквей в Вест-Сайде, которое во всем блеске уходило вдоль великой реки за мост Джорджа Вашингтона, он был готов простить Мозесу едва ли не все.

«Но как объяснить это сыну?» – подумал он, когда такси остановилось у дома его матери на Парк-авеню.

Швейцар в белых перчатках проводил их к лифту, а Роуз уже ждала на пороге квартиры. Ей было за восемьдесят, но она выглядела на шестьдесят пять. После сердечных приветствий все прошли в гостиную.

Квартира была приятная, с шестью комнатами, согласно заведенному в городе правилу. Гостиная, столовая, кухня, две спальни и комната горничной рядом с кухней. Три ванные в счет не шли. Достаточно респектабельно для вдовы, но не совсем то, чего заслуживала фамилия. Чарли предпочел бы восемь комнат: вторую для прислуги плюс спальню или библиотеку. Да и в такой квартире сами комнаты были больше. Сразу после свадьбы у Чарли с Джулией их восемь и было, правда не на Парк-авеню.

Конечно, если бы он обосновался на Уолл-стрит и делал деньги, как кое-кто из его друзей, то мог бы уже обзавестись большой квартирой здесь же или на Пятой. В десять комнат, пятнадцать. Это были внушительные хоромы, почти усадьбы, с четырьмя-пятью комнатами для слуг.

Чарли жил на углу Третьей авеню и Семьдесят восьмой улицы. Неподалеку от матери. Семьдесят восьмая была хорошей улицей, а в квартире имелись большие гостиные, похожие на художественные студии, – весьма привлекательно для холостяка. Правда, швейцара не было. Швейцар действительно нужен.

Роуз любила детей. Она показала Горэму фотографии деда и прадеда. Мальчику понравилось. Имелись и снимки дома в Ньюпорте. Все это напоминало малышу, откуда он вышел.

Днем они взяли такси до отеля «Плаза», облюбовали столик в «Пальмовом дворе». Чарли видел, что ресторан произвел сильное впечатление на мальчонку.

– Иногда я хожу в «Карлайл», – сказала Роуз, – но здесь мне нравится. Приятно быть поближе к парку.

Она поковыряла салат, а внук, с трудом разделавшийся с рыбной запеканкой, впился в шоколадный эклер. Зашел разговор о его школе.

– Когда подрастешь, поступишь в Гротон, – пообещала Роуз.

Джулии не пришлось об этом беспокоиться. Они договорились. Вернее, поправил себя Чарли, договорились его мать и бывшая жена. Он только платил по счетам. Хорошо, если Горэм поступит в городскую дневную школу, но со Стейтен-Айленда туда не очень-то доберешься, а взять мальчика к себе или поселить его у бабушки, если она к тому времени еще будет жива, казалось несколько затруднительным.

– Пап, а ты ходил в Гротон? – спросил малыш.

– Нет, – ответила Роуз, – но, наверное, следовало.

Место, конечно, было отличное. Закрытая школа в Массачусетсе была создана по образу и подобию Челтнемского колледжа в Англии, и его латинским девизом было сказано все: «Служи Богу и порядку» в переводе Чарли. Крепкое христианство. Конечно, епископального толка. Хорошее, солидное обучение, не слишком заумное. Широкая спортивная программа. Холодные обливания. Американским магнатам, как и правителям Британской империи, не пристало быть неженками.

– Он попадет в хорошее общество, – воодушевленно заметил Чарли.

Рузвельты, Очинклоссы, Морганы, Уитни, Дюпоны, Адамсы, Гарриманы, Грю… В Гротон поступали как раз такие.

– А это там был Пибоди? – спросил Горэм.

– Да, Горэм, – улыбнулся Чарли. – Он-то школу и основал. Пятнадцать лет пробыл директором. Молодчина.

– Ты не так произносишь, милый, – поправила Роуз. – Не Пибоди, а Пии-бди.

– Ой, мама! – повел плечом Чарли. – В его-то возрасте…

– Пии-бди, – упрямо повторила мать.

Чарли смешил этот обычай американских «старых денег», отчасти перенятый у англичан, расставлять словесные ловушки для непосвященных в светские тонкости лиц. «Старые деньги» произносили некоторые имена на особый манер, тем самым осторожно отмежевываясь от остальных. Были и другие слова. Так, традиционный мужской вечерний костюм на современном языке именовался смокингом. Американский средний класс говорил «смокинг». «Старые деньги» предпочитали «обеденный пиджак».

– Между прочим, – негромко сказала мать, – я слышала, что в Гротон приняли чернокожего мальчика.

– Было дело, – кивнул Чарли. – Пару лет назад. И правильно сделали.

– Спасибо хоть не еврея, – буркнула мать.

Чарли покачал головой. Иногда ее просто не следовало слушать.

Когда они вышли из ресторана, Горэм увидел на углу прелестный двухколесный прогулочный экипаж и попросил прокатиться. Чарли глянул на мать, она кивнула.

– Почему бы и нет? – сказал Чарли.

Они отлично проехались. Сначала – по Пятой авеню. Мать была в своем репертуаре. Проезжая мимо роскошного универмага «Бергдорф», она пояснила Горэму:

– Здесь стоял особняк Вандербилтов.

Через пару минут, когда они приблизились к фасаду собора Святого Патрика в стиле высокой готики, она печально произнесла:

– Здесь всюду были частные дома, а теперь только церкви и магазины.

Но Чарли осознал, что в действительности они подъезжали к подлинному, духовному центру Мидтауна. И это был не собор при всей его значимости. Нет, духовный центр Манхэттена располагался через улицу, прямо напротив собора.

В его памяти навсегда отпечатались нескончаемые тридцатые и последующие годы, когда при взгляде на Манхэттен первой бросалась в глаза огромная башня Эмпайр-стейт-билдинга, повелевавшая небесами. Великий символ – но чего? Краха. Восемьдесят восемь этажей офисов – недопустимая роскошь. В конечном счете их арендовали, но в годы Депрессии здание называли Эмпти-стейт-билдинг[80]. И впору было решить, что в такое лихое время никто не рискнет строить новые офисные здания.

Но так подумал бы человек, не знакомый как с Нью-Йорком, так и с Рокфеллерами.

Перед самой катастрофой 1929 года Джон Д. Рокфеллер-младший арендовал двадцать акров земли на западной стороне Пятой авеню под строительство офисных зданий в стиле ар-деко и оперного театра. После же катастрофы от театра пришлось отказаться, но это не удержало Рокфеллера от воплощения в жизнь остального. Богатейшая на свете семья в одиночку возвела не одну, а четырнадцать офисных башен с садами на крышах и центральной площадкой, явив миру прекраснейший в городе образец уличной застройки. Чудесный центральный двор служил открытым рестораном летом и небольшим катком – зимой. Однажды в декабре, когда зданию исполнилось без малого десять лет, строительные рабочие установили там рождественское дерево.