– Знаешь что?.. – начал Далмау. Эмма снова подошла к нему и взяла его под руку. Хосефа, стоявшая позади, смахнула слезы, подступившие к глазам. – Словно вся жизнь проходит перед нами. Этот человек гонится за мной, чтобы положить ей конец.

– Ну так ничего у него не выйдет, – произнесла Хосефа. – Поспешите: вдруг кто-то взглянет в нашу сторону, и вас в самом деле поймают.

Далмау никак не мог оторвать взгляда от череды карет, посланных на его поиски.

– Далмау… – Эмма крепче прижалась к нему. – Здесь остается твоя прежняя жизнь. В новой весь мир будет у твоих ног, – добавила она, глядя на Хосефу, сжатыми губами улыбаясь ей.

Помощь Хосефы не требовалась, чтобы толкнуть лодку в последний раз, прежде чем оба запрыгнули на борт; мать Далмау стояла в сторонке, проливая слезы, даже не захотела подойти к самой кромке берега, когда лодка уже качалась на волнах.

– Мама… – позвал Далмау.

Хосефа покачала головой:

– Ступайте!

Эпилог

Барселона, апрель 1932 года

Скорый поезд, въезжая в Барселону, еле полз, так что Эмма могла разглядеть арену для боя быков в Барселонете, еще державшуюся кое-как, хотя и обветшавшую. Улыбнулась, вспомнила, что совсем недалеко находился карантин для кур, где Матиас отбирал товар, который сбывал на улицах по дешевке.

Далмау подошел к ней, обнял за талию, тоже испытывая ностальгию, которую, казалось, намеренно пробуждал замедленный, томный перестук колес. Двадцать три года прошло с тех пор, как они сели в рыбацкую лодку и, обогнув каталонский берег, без особых приключений прибыли во Францию.

В соседней стране их приняли радушно, а в Париже Далмау, как интеллектуального вдохновителя и даже вождя восстания, которое вылилось в Трагическую неделю, Комитет по защите жертв репрессий в Испании провозгласил героем. Во Франции, в Италии и во многих других странах проходили акции протеста против событий, происходивших в Испании, особенно против ареста Феррера Гуардия, мученика просвещения, который, по мнению многих, подстрекал, наряду с Далмау, к поджогам церквей и монастырей. Но ни политическое давление, ни пресса, ни почти полторы сотни манифестаций, во время одной из которых на улицы Парижа вышло до шестидесяти тысяч человек во главе с лидерами анархистов и социалистов, испанских и французских, – во всех манифестациях неизменно участвовали и Эмма с Далмау, – не добились снисхождения к Ферреру: он был расстрелян 13 октября 1909 года, а перед казнью заявил громогласно о своей невиновности и о великой пользе Новейшей школы.

Тот день, роковой для защитников свободы, тяжело пережили Эмма и Далмау: они осознали со всей очевидностью, что сулила бы им судьба, если бы не удалось бежать из Испании. Той ночью смерть навестила их в облике священника и жандарма, буржуа и солдата, напомнив, что не отступится, что ждет их в Барселоне. Чуть позже, еще до конца 1909 года, 18 декабря испанские власти подписали договор об окончании войны в Рифе: берберийским племенам было позволено жить во владениях Испании, управляемых из Мадрида. Официальные источники сообщали о двух тысячах убитых и многих тысячах раненых среди резервистов, которые прибыли с полуострова, оставив на произвол судьбы жен и детей. Благодаря этим жертвам, однако, возобновилась добыча в железных рудниках, принадлежавших богатым промышленникам. Рабочие все-таки заплатили налог кровью.

Эмма крепко сжала руку Далмау, который обнимал ее. Много радостей и горестей пережили они с тех пор, как покинули графский город, но сейчас, двадцать три года спустя, больнее всего ощущалось, вторгаясь в память под медленный ритм поезда, подъезжавшего к Французскому вокзалу, то, что богачи достигли желаемого, заполучили обратно свои африканские рудники. И какова цена? Разрушение целого города, обнищание тысяч рабочих семей, вынужденный отъезд других тысяч: людям приходилось покидать свою землю, обрубать корни.

Эта рана так и не затянулась ни в сердцах Эммы и Далмау, ни в барселонском обществе. Оба, однако, нашли себя: Эмма занялась помощью беженцам, которых было много и которые испытывали крайнюю нужду, а Далмау быстро устроился на фабрику изразцов, хотя, несмотря на то что французы высоко оценили его профессионализм и высокое качество его работ, мало-помалу начал склоняться к живописи. Париж превзошел самые смелые барселонские мечты, когда просвещенная столица представлялась ему недосягаемым раем. Париж был прибежищем свободного духа, целой вселенной творчества. Через покровителей в мире керамики, которые интересовались и живописью тоже, Далмау наладил контакты с престижным галеристом, и тот не только представил его покупателям, готовым оценить новизну, но и повлиял на его манеру. То не были советы в духе дона Мануэля, считавшего целью искусства возврат к классицизму и возобновление связи с религией. Месье Леон Вез, так звали галериста, рекомендовал черпать вдохновение в современности, в свободе, в разрыве с традицией, например в кубизме: такую новизну Далмау нашел в живописи своего соотечественника Пикассо, одного из крупнейших художников века.

Далмау вспомнил тот день, когда дон Мануэль сравнил его самого с Пикассо, юнцом, который не добился ничего в Барселоне, зато прогремел в Париже. Он последовал совету месье Веза и почувствовал себя бунтарем, отказавшись от линии, перспективы, объема и даже колорита.

– Когда-то мы жгли церкви, – заметила Эмма, уже ставшая его женой, глядя на одну из его работ, – но теперь ты совершаешь революцию в живописи.

Ибо если Далмау как керамист пережил бурное цветение архитектуры барселонского модерна, а в живописи проявил себя как рабочий, призывающий товарищей к восстанию, то теперь, примкнув к одному из течений авангарда, кубизму, порвав с любыми школами и правилами, он себя почувствовал революционером. На этот раз он лично взрывал старые художественные системы и открывал перед искусством