Далмау начал продавать картины, получил признание. Первая мировая война привела семью в Нью-Йорк, где Далмау окончательно завоевал славу и престиж, но, едва был заключен мир, они вернулись в Париж. Там, кроме живописи, он, используя свой опыт, свои знания керамики, стал создавать скульптуры, вещи уникальные, современные, смелые, фантастические. Пофлиртовав с сюрреализмом и абстрактным искусством, вернулся к фигуративной живописи, к человеку и природе, изображенным смело, яркими красками, далекими от сумерек модерна, какие в начале века окутывали его персонажей.

Поезд остановился у Французского вокзала, недавно перестроенного: здание ничего общего не имело со старой станцией, какую помнили Эмма и Далмау. Теперь то была мощная конструкция из кованого железа, увенчанная тремя большими куполами. Через три огромные арки главного фасада, застекленные, как и боковые стены, проникал свет, играя на цветном мраморе пола, цоколей и колонн, бронзовых капителях, позолоте, хрустальных светильниках и драгоценных породах дерева.

Эмма и Далмау вышли из купе и остановились на перроне, глядя на все это великолепие. Он – с бородой и волосами, поредевшими еще в Пекине, худой, с рябым лицом, в память о чесотке, но с гордой осанкой, в свободном пиджаке, рубашке без воротничка и галстука и в шапочке, с которой так и не смог расстаться; Эмма со стрижкой средней длины, в удобной одежде – юбке и блузке, которые пробуждали фантазию, заставляли мечтать о теле этой женщины: она перешла уже сорокалетний рубеж, но, казалось, была навечно закалена в молодости. «Так оно и было», – ответила бы она каждому, кто осмелился бы углубиться в такие дебри. Вскоре появился контролер, а с ним двое носильщиков и трое хорошо одетых мужчин.

– Дон Далмау Сала? Я Педро Сабатер, галерист, – представился один из них, протягивая руку. – Вы хорошо доехали?

– Да, большое спасибо, – ответил Далмау.

Потом, не скрывая некоторой досады, поздоровался с двумя другими: советником городской управы, республиканцем, и представителем Женералитата Каталонии. Готовясь приехать в Барселону на ретроспективную выставку своих работ, Далмау решительно отклонил все приглашения, поступившие от политических партий, профсоюзов и городской администрации. И он, и Эмма желали, чтобы поездка была частная, по возможности короткая и без официальных торжеств. Уже мало что связывало их с Барселоной: и Хосефа, и Томас скончались много лет назад.

После бегства во Францию они продолжали поддерживать связь с Хосефой, посылали ей деньги, чтобы она ни в чем не чувствовала недостатка. Странно, однако дон Рикардо не искал ее: может быть, так и не узнал о ее существовании, а может быть, предпочел забыть об унижении, какому подвергли его Эмма и Далмау. Недомогания, связанные с возрастом, с годами тяжелого труда в нездоровых условиях, она от сына скрывала, зато не советовала появляться в Барселоне: хотя для части обвиняемых в событиях Трагической недели была объявлена амнистия, положение Далмау оставалось шатким, поскольку Церковь и Мануэль Бельо продолжали требовать для него примерного наказания; все эти доводы убедили Далмау, и он смирился с тем, что приходится любить мать на расстоянии, надеясь, что когда-нибудь они соединятся снова. Но разразилась Великая война, чуть позже в Испании установилась военная диктатура генерала Примо де Риверы, продлившаяся до 1930 года; пока военные находились у власти, и думать было нечего, чтобы пересечь границу. Хосефа не пережила этого периода, умерла за несколько лет до того, как диктатура пала, король Альфонсо XIII покинул страну и в Испании провозгласили Республику.

Томасу удалось бежать из ссылки, к которой он был приговорен без суда, и через несколько лет, после Великой войны, он объявился в Париже, где брат обласкал его и оказал помощь. По-прежнему приверженный анархизму, он посвятил себя делу свободы с еще большим пылом, чем в Барселоне, если только это возможно. Кончилось тем, что он во время столкновения с полицией попал под копыта коня и был так тяжело ранен, что скончался на операционном столе.

Томасу было бы приятно поехать с ними в Барселону, подумал Далмау. Год назад Испания официально перестала быть католической. Церковь утратила власть, и новое правительство гарантировало Далмау безопасность, уверяя, что нигде, ни в военном суде, ни в гражданском, против него не выдвинуто никакого обвинения. Но республиканцы обращались с Далмау вовсе не так, как с массой рабочих. И он, и Эмма с неослабевающим интересом следили за тем, что происходит в Испании. Новости не утешали. Республиканцы, придя к власти, правили столь же твердой рукой, нередко руководствуясь теми же законами, что и монархические правительства, и на эти устаревшие кодексы опирались, чтобы угнетать неимущих; а порой добавляли другие статьи, еще более суровые, к отчаянию тех, кто боролся за установление Республики.

Со времен Трагической недели население Барселоны удвоилось и теперь, в 1930 году, достигло миллиона. Иммигранты хлынули в графский город, пока длилась эпоха благоденствия, связанная с нейтралитетом Испании во время Великой войны: то, что страна не примкнула ни к одной из враждующих сторон, способствовало притоку населения, развитию торговли, а главное, накоплению невероятных богатств барселонской промышленной буржуазией. Потом градостроительные работы для Всемирной выставки 1929 года привлекли рабочую силу из окрестностей Барселоны и других регионов страны. В город прибывало столько иммигрантов, что их приходилось тысячами возвращать назад. Но война закончилась, прошла и выставка, к этому прибавились запоздалые отголоски кризиса, поразившего Соединенные Штаты в 1929 году, и к моменту провозглашения Республики безработица в Барселоне была ужасающей, никому не платили пособия и семья за семьей впадали в нищету.

Эмма думала, что люди, изгнавшие короля и уничтожившие могущество Церкви, придя к власти, выступят в защиту народа, тех самых рабочих, с которыми она сама когда-то делила горести и мечты. Однако же так не случилось: республиканцы по-прежнему подвергали неимущих репрессиям, и те в конце концов сделали ставку на анархосиндикализм и уличные беспорядки. За 1931 год в Барселоне состоялось сто пятьдесят пять забастовок; за стачкой квартиросъемщиков с волнением следили Эмма и даже Далмау. Если в первое десятилетие века, когда оба жили в Барселоне, аренда квартир была почти неподъемная, то двадцать лет спустя, с чуть ли не миллионом приезжих, цены стали откровенно драконовскими. Спекуляция недвижимостью достигла невообразимых пределов: доходило до того, что за лачугу в девять квадратных метров без освещения