При таком положении вещей группы рабочих, договорившись, переставали вносить квартирную плату. Первые попытки выселить жильцов встречали сопротивление. Рабочие в очередной раз проявили солидарность, и тем, кого действительно выбрасывали на улицу, помогали остальные. Но через год власти задействовали штурмовые отряды, полицейские силы нового образца, верные Республике, и они выселяли неплательщиков, подавляя народное сопротивление, а потом ломали мебель, выбрасывали ее в окна, чтобы люди, оставшиеся без крова, не могли снова занять квартиру, из которой их выгнали. Полиция, теперь уже республиканская, вышвыривала из домов семьи рабочих, которые не могли платить. В 1932 году, когда Эмма и Далмау прибыли в Барселону, забастовка квартиросъемщиков уже завершилась без особого успеха, как и стачки в большинстве отраслей; например, тогда же каталонские крестьяне проиграли девяносто процентов из более чем тридцати тысяч исков по пересмотру условий аренды, подавая которые они пытались добиться сокращения процента с прибыли, отчисляемого в пользу землевладельца. Судьи, опираясь на устаревшее законодательство, решали дела в пользу крупных собственников, разбивая в прах надежды и мечты крестьян.

Не за такую Барселону боролись Эмма и Далмау.

– Мы располагаем каким-то транспортом? – спросил Далмау у галериста.

– У выхода ждет машина, – ответил Педро Сабатер.

– Сеньор Сала, – желая привлечь внимание художника, выступил вперед советник городской управы, – алькальд и члены городского совета имеют честь пригласить вас с супругой на обед в…

– Не интересуюсь, – резко прервал его Далмау.

– Но алькальд… – настаивал советник.

– Женералитат, – встрял представитель оной организации.

– Далмау, – вмешалась Эмма, заставив всех умолкнуть, – я неважно себя чувствую. – Она соврала, чтобы муж не наговорил лишнего.

– Вот видите, господа, – распрощался с ними Далмау, взял Эмму под руку и жестом велел галеристу вести их к машине.

Они остановились в отеле «Эспанья». Отвергнув другие предложенные галеристом гостиницы, возможно более комфортные или роскошные, Далмау выбрал здание, над которым совместно трудились великие художники барселонского модерна: Доменек-и-Монтанер, архитектор, построивший Дворец музыки; Эусеби Арнау, Альфонс Жуйол и прочие мастера по стеклу, дереву и мрамору; а главное, здесь Рамон Касас расписал сиренами столовую. Тем же вечером, после ностальгической прогулки по Ла-Рамбла, они с Эммой ужинали под лампами в форме цветов, которые свешивались с потолка. Пожив в Париже и Нью-Йорке, повидав мир, познав после кубизма и новые тенденции, то и дело резко меняя стиль как жизни, так и искусства, Эмма с Далмау чувствовали что-то гнетущее в этом чрезмерном декоре. Им приходилось делать усилие, чтобы не пропало желание заново прожить годы, такие тяжелые для обоих, и насладиться счастьем, за которое они так яростно сражались.

– Мы с тобой уже старички, – заметила Эмма, прерывая молчание.

– Это ты – старушка? Тебе и сорока не дашь. – (На такую галантную ложь Эмма ответила улыбкой.) – Сегодня ночью мы займемся любовью, как в молодости.

– Далмау!

– Вспомни, милая: мы в Барселоне, – сказал Далмау, беря ее за руку.

Эмма помнила; разве о таком забудешь! В Барселоне она, чтобы выжить, отдала свое тело на поругание. Дрожь пробежала у нее по спине. Эмма призналась Далмау, но тот приложил ей палец к губам, чтобы больше не было речи об Эспедито. Вначале Эмме было нелегко: чтобы испытать сексуальное желание, приходилось преодолевать себя. Далмау не торопил, и мало-помалу его любовь и нежность одолели стыд, изгнали последние его следы. Эмма благодарила судьбу за мягкий характер Далмау, за его ласку и терпение, и в конце концов она вновь научилась наслаждаться своим телом и сексом с любимым человеком, все реже и реже вспоминая те гнусные эпизоды и почти уже забыв о них… до нынешнего дня. Да. Они в Барселоне.

И ночью они занялись любовью, и Эмма, решив окончательно избавиться от каких бы то ни было комплексов, смести все препоны, какие ставил ей этот город, изумила Далмау эротизмом и чувственностью, усмиренными было возрастом и привычкой.

– Если ты обещаешь мне и дальше такие ночи, – заметил Далмау, одеваясь к завтраку перед зеркалом во всю стену, – мы поселимся здесь навсегда.

Эмма почувствовала, что краснеет. «Какая дура!» – выругала она себя за этот внезапный девичий стыд, хотя воспоминание о том, как она, стоя на четвереньках, нависая над мужем, лизала, сосала, ласкала, царапалась, требовала секса еще и еще, пока он не взмолился о пощаде, заставило ее задохнуться. Она отвернулась, чтобы Далмау ничего не заметил. Зато она этой ночью ощущала себя женщиной. Классной женщиной! Настоящей! В Барселоне!

– Не было ничего особенного, – отнекивалась она, потом прошла в ванную, не дав ему возразить. – Наверное, это ты состарился! – крикнула уже из-за двери.

Похоже на то, подумал Далмау через пару часов, входя в галерею Педро Сабатера на улице Дипутасьон в Эшампле. Эмма, по-видимому, разделяла его чувства: тяжело дыша, еле заметно вздрагивая, она крепко вцепилась в его руку.

Зал был просторный, весь прозрачный, и там, либо специально подсвеченные, либо намеренно утопленные в полутьме, висели десятки картин и рисунков Далмау, одни подписанные, другие – нет, все выполненные в то время, когда он работал на фабрике изразцов Мануэля Бельо, те самые, которые он складывал в папки, довольный или разочарованный результатом; те самые, которые Пако, беззубый сторож, по его словам, сжег в фабричных печах вместе с прочими пожитками Далмау после трагической кончины Урсулы.

Эмма и Далмау знали, с чем столкнутся. Педро Сабатер, барселонский галерист, все изложил Леону Везу, агенту художника, его другу и доверенному лицу.

На почетном месте висела хорошо освещенная, даже, по мнению Далмау, слишком, ибо скрадывался свет, исходящий от фей, резвящихся на песке, картина «Мастерская мозаики»: его убедили, будто картину выбросили на помойку вместе со скульптурой Родена перед проходившей в Барселоне Выставкой изобразительных и прикладных искусств 1907 года. Через двадцать