пять лет картина обнаружилась. Эмма застыла перед ней в экстазе. Этой картины она никогда не видела: в те времена они с Далмау были в ссоре, а тот поддерживал целомудренные отношения с Грегорией.

– Совсем не так, как ты пишешь сейчас, но великолепно, – восхитилась Эмма.

Они двое, да еще галерист, стояли перед картиной. Галерея была закрыта для публики. Только секретарша вошла с ними внутрь.

– Вы уверены, что существует документ, удостоверяющий право собственности? – спросил Далмау, хотя Леон не раз говорил ему об этом в Париже.

– Да, – отвечал Сабатер, – каталог выставки тысяча девятьсот седьмого года. Они продали картину за двести песет.

Далмау саркастически улыбнулся. Убогие ублюдки, жалкие скупердяи, пожалевшие денег на то, чтобы приобрести для музеев Барселоны произведения мастеров импрессионизма, в конечном итоге нажились на его картине!

– Мне заплатили сто пятьдесят песет, – напомнил он Эмме. – А что насчет других работ? – спросил он у галериста.

Хотя и об этом ему уже рассказали в Париже, Далмау хотел все услышать здесь и сейчас, из уст Сабатера.

– Кроме портрета trinxeraire, – отвечал тот, указывая на оправленный в рамку рисунок, – приобретенного на выставке, состоявшейся в Обществе художников Святого Луки, все остальные работы внесены в список вашего имущества, выставленного на аукцион за неуплату долга, предоставленного вам для освобождения от военной службы. Все включены в опись, вплоть до последнего рисунка. Хотите убедиться? – Он протянул Далмау пачку бумаг.

Далмау сделал вид, будто это его не касается. Томас в Париже рассказывал, со слов адвоката Фустера, что пятисот песет не хватило на то, чтобы заплатить все проценты и покрыть немалые судебные издержки, и суд постановил продать с аукциона все конфискованные вещи, но никому и в голову не приходило, что среди этого имущества окажутся картины и рисунки.

А вот Эмма взяла бумаги, которые им протягивал галерист, больше для того, чтобы позволить Далмау одному подойти к рисованному портрету trinxeraire. Эмма знала, что значил для него этот портрет – начало жизни, порой счастливой, порой ужасающей; но благодаря этому творению впервые возникло прозвание, со временем вернувшееся: Далмау Сала, живописец душ. Стоя позади, Эмма видела, как он передернул плечами, будто дрожь пробежала по всему телу при виде маленькой попрошайки.

О Маравильяс они заговорили еще в поезде, на пути в Барселону.

– Не знаю, что бы с нами было, – призналась Эмма, – если бы она не вмешалась; девчонка меня предупредила, что тот сукин сын из Пекина собирается продать тебя… но она же и украла рисунки, на которых я позирую голая.

– Да, это – натура противоречивая, взбалмошная, – посетовал Далмау, взмахнув рукой. – Но если бы она не продала те рисунки обнаженной натуры, их бы сейчас выставили в галерее, и что тогда?

– Думаешь, меня бы это задело? – усмехнулась Эмма. – Я там была настоящей красоткой. Мне бы хотелось их сохранить. Как ты думаешь, она еще жива?

– Кто, Маравильяс?

– Ну да.

– Нет. Конечно нет.

Мысли Далмау, пока он отвечал, устремились к Маравильяс. Она умерла, несомненно. Таким пасынкам судьбы, тысячами скитающимся по Барселоне, не светит долгая жизнь.

Теперь, поглядев на портрет trinxeraire, который нарисовал в молодости, стараясь уйти от боли, вызванной гибелью сестры и разрывом с Эммой, он повернулся к ней и к галеристу Сабатеру, медленно, будто под гнетом воспоминаний. Эмма показала ему старые, пожелтевшие листы описи.

– Смотри, здесь значится швейная машинка, – ткнула она пальцем в страницу.

Далмау взмахнул рукой, давая понять, что не желает видеть документы, приводящие на память трагические события прошлых времен.

– И теперь они хотят, – обратился он к галеристу, – чтобы я подтвердил авторство всех неподписанных работ, включая рисунки.

– А вот маленькая наваха, – продолжала Эмма, не слушая, что говорит муж.

Далмау, забыв о галеристе, ласково улыбнулся ей.

– И вечное перо с золотым колпачком. Ручка моего отца…

Голос у Эммы пресекся, и Далмау обнял ее за плечи. Скверные были дни, когда приставы описали имущество и мать с Эммой и маленькой Хулией вынуждены были делить квартиру с Анастази и его семьей.

Педро Сабатер выждал несколько секунд, прежде чем вернуться к теме, из-за которой они здесь собрались.

– Именно так. Они хотят, чтобы вы подтвердили авторство этих работ, – заявил он. – Если вы это сделаете, их цена возрастет.

– Все работы перечислены здесь, – вмешалась Эмма. – Начальная цена: «Не назначается», написано в этой бумаге. Даже не указана сумма, пусть ничтожная, за которую их продали.

– Так и есть, – подтвердил Сабатер, невольно краснея. Он стоял перед одним из лучших в мире художников, пытаясь склонить его к тому, чтобы он подтвердил авторство картин и рисунков, которые Мануэль Бельо скупил за гроши. – В то время, – оправдывался галерист, – они не представляли ценности.

– А нам от этого какая выгода? – спросила Эмма, будто и не слыша речей посредника.

– Просите что хотите, – заявил тот. – Я готов выслушать ваши предложения.

– Нет, – возразил Далмау. – Предложение мы выскажем Мануэлю Бельо лично. Ему и его семье. Здесь. Назначьте встречу и сообщите нам. Пошли, – обратился он к Эмме. – Барселона ждет нас.

Они разорились, поэтому Мануэлю Бельо позарез необходимо продать эти работы. Учитель, рассказывал Леон, опять же со слов галериста, не сумел перестроиться, когда кончилась эпоха модерна и для строительства зданий уже не требовалось столько изразцов. Их продолжали использовать, но уже не так, как в архитектуре модерна. К этому нужно добавить, что муж дочери, единственной, которая у него оставалась, оказался прескверным управляющим: заносчивый юнец не