О, Государь возлюбленный, да будет благословенно Ваше возвращение, как было благословенно Ваше путешествие, целую Вашу Монаршую и человеческую руку с благоговением и радостью, и руку Вашего доброго гения, Супруги Вашей, да пройдет в Ее чудном сердце ужас воспоминаний, да исчезнут они в Ваших сердцах в море любви к Вам и в мирных радостях, да будут дети Ваши всегда такими, какими их явил Бог, Вашими Ангелами Хранителями; и солнце, светившее и гревшее Вас на Кавказе, да будет солнцем Вашим и России долго и всегда!

Ваш старый слуга

Очень хотелось, чтобы Вы прочитали излившиеся от души строки приветствия Вашему возвращению, и оттого смею приложить эти строки нынешнего №[836].

Четверг 20 октября

№ 66

[Отрывки из дневника][837]

Чудо, совершившееся 17 октября над Государем, расширяется в своем духовно-государственном значении, если вдуматься в то, что теперь во всех углах России происходит относительно проснувшейся у всех на душе мысли, что настал час, когда все мерзости и беззакония, творившиеся годы в этом злокачественном ведомстве путей сообщений, откроются, и Царю ясна будет эта долго от него скрывавшаяся печальная и грустная правда.

Да, это целое историческое откровение. Все заговорили, все просят и жаждут правосудия, казни и новой эры в этом государстве лжи, образовавшемся в русском государстве. Посьет жалок бесспорно; но ведь нет меры его ответственности перед Россиею и Царем. Ведь то, что летом происходило на разных концах России, где не хватало вагонов для перевозки хлеба, пока он говорил нелепые речи на банкете в Самаре о стальном поясе от Варшавы до Сибири – скрыто было от Государя. Ведь это были тысячи голосов проклятия, плача, озлобления, которые придавали в разных пунктах беспорядкам и настроению зловещий характер революции, и именно злой революции. Все это косвенно падало на Государя. Это было серьезное и опасное явление!

Безусловно честный в денежном отношении, был ли Посьет честен в государственном смысле, вот вопрос роковой, на который: да, никто не решится сказать, ибо он так отождествился со всеми мошенниками своего ведомства, что только им верил, только за них стоял горою, только им давал волю! Но этого мало: он делал нечто гораздо худшее; он беспощадно, зло, даже бешено гнал и преследовал всякого за правду и за самостоятельное и честное служение государству. Эпизод нынешнего лета с вагонами Рыбинской дороги невероятный, но исторически верный. Посьет объявляет, что вагонов нет для облегчения хлебного провоза. Директор Рыб[инско]-Болог[овской] ж[елезной] дороги дает знать, что у него 1000 вагонов свободных, и предлагает их. Его требуют в министерство и публично шельмуют и угрожают казнью, то есть перспективою быть прогнанным за то, что он смел показать 1000 вагонов свободных, когда министерство объявило, что нет свободных вагонов! Но и этот характерный эпизод бледнеет сравнительно с тем, что за эти два года сделал Посьет относительно печати. Никто никогда не унизил ее и не оскорбил правды так цинично, как он, и в этом печальное и роковое объяснение того ряда обманов, которые вдруг после 17 октября открылись и открываются по всем углам этого злополучного ведомства. Посьет принял за правило не допускать в печати никаких по своему ведомству обвинений и обличений. Как только что-нибудь появлялось в печати, он писал [Д. А.] Толстому просьбу воспретить газетам об этом предмете говорить, и мы завалены были циркулярами цензуры, на основании которых не только запрещалось говорить о том или другом вопросе ведомства Посьета, но объявлялась угроза – прекращения на срок газеты в случае нарушения запрещения. Мало того, Главное общество росс[ийских] жел[езных] дорог было взято под протекцию Посьета и об нем было запрещено по его требованию писать иначе, как одобрительно. И были издания, пострадавшие за это нарушение! Понятно, что вследствие этого за 2 последние года ни один звук правды о безобразиях в ведомстве путей сообщений не мог проникнуть в печать. Все редакции избегали этих вопросов, как чумы, и инженеры смеялись над общественным мнением и совестью самым бесстыдным образом. Но всего мрачнее, с характером бироновской эпохи, Посьет проявил себя относительно человека, который своею услугою государству и правде заслуживал награды и спасибо, но вместо этого приговорен был к политической смерти, клеймен позором и доведен до нищеты, так что недавно я должен был спасти его от заклада последнего перстня для куска хлеба в своей семье.

Не знаю, знал ли Государь об этом человеке, имя его [К. О.] Скроховский; а если знал, то вероятно и Государю он был представлен извергом. Он представил на Высочайшее имя записку с указанием, что Главное общество должно заплатить казне утаенных 25 миллионов. Государь передал эту записку на рассмотрение, и после нескольких комиссий оказалось, что весь расчет Скроховского был верен, и кончилось это тем, что казна дала себя все-таки обидеть на 10 миллионов и уступила их Гл[авному] обществу из страха суда и судебных хлопот, а 15 миллионов получила.

Что же за это получил Скроховский? Ужасно вспомнить и выговорить: позор, нищету и самое беспощадное преследование от Посьета[838] и – увы, – должен сознаться, от Вышнеградского (это было первое сильное разочарование в нем как в человеке). Посьет, подвинутый [В. В.] Саловым, который, в свою очередь, несомненно есть агент Главного общества, после мелких преследований Скроховского принял страшную меру против него. Он поехал к Толстому и потребовал от него, чтобы все редакции газет были обязаны подпискою ничего не печатать и не принимать от Скроховского под угрозою прекращения издания; хотели было его выслать из Петербурга, но еще слава Богу, узнали, что [И. И.] Воронцов[-Дашков] Скроховского немного поддерживает, и не решились. Салов приезжает ко мне и показывает мне какие-то бумаги, из которых будто бы усматривается, что Скроховский требовал шантажом деньги от Гл[авного] общества… [В. К.] Плеве тоже вооружается против Скроховского и верит на слово Салову. [Д. М.] Сольский хочет ему дать место, но Вышнеградский ретиво набрасывается на Скроховского за то, что в «Гражданине» появляются статьи Скроховского против пограничной стражи, и в конце концов, травимый всеми, Скроховский буквально лишается куска хлеба! Я публично покаялся в своем малодушии; я тоже было поверил клевете и инсинуациям, не сообразив двух вещей, что если бы Скроховский был шантажист, то ему, с его умом, ровно ничего не стоило бы, прежде чем писать Государю, предложить Гл[авному] обществу ловко и скрыто сделку. Гл[авное] общество, несомненно, и миллиончик дало бы, чтобы не платить 25 миллионов, а вместо этого Скроховский дошел до нищеты. А во-вторых, не сообразил и того, что если бы в самом деле были серьезные обвинения против Скроховского, то давно бы все его враги успели его предать законной и открытой ответственности, а вместо этого они его травят и позорят из-за угла и исподтишка[839].