Тем не менее расхождения в оценках материального положения духовенства объясняются целым рядом факторов: это и разница в размерах прихода, распространенных формах хозяйствования прихожан (в местностях, где большая часть мужчин уходила в город на заработки, священники не могли рассчитывать на достаточный доход от треб). Городские священники за счет лучшего материального положения прихожан и концентрации в их руках денежной массы получали больший доход, чем их сельские собратья. Кроме того, существовали безокладные причты, в которых священники не получали жалованья, а существовали за счет требоисполнения и дохода с причитавшегося земельного надела в 33 десятины. Нельзя не учитывать и огромную разницу в окладах священников высшей и низшей степеней. Так, если доход правящего архиерея мог составлять 25 тысяч рублей в год, то доход сельского священника в бедном приходе — 300 рублей[1747]. При разнице доходов в 83 раза едва ли представляется оправданным выводить общую среднеарифметическую величину дохода российского духовенства, тем более что, как будет показано ниже, духовенство являлось весьма пестрой социальной группой, внутри которой обнаруживались различия не только материального и правового статусов, но и симпатии к диаметрально противоположным политическим силам — от монархических до социалистических.

Вместе с тем, признавая бедность священников в провинциальных безокладных причтах и вызванную ею объективную потребность в повышении платы за требы, едва ли проблему «расцерковления прихожан» оправданно сводить только к экономическим факторам. В канцелярии Синода сохранились многочисленные жалобы на священников, подававшиеся прихожанами в начале ХX в. Анализ статистики показывает, что рост числа конфликтов шел параллельно улучшению экономического положения в империи вплоть до 1914 г., но при этом определенным образом коррелировал с периодами социально-политической напряженности. Первый резкий всплеск пришелся на период Первой революции. Так, против 125 жалоб 1903 г. в 1907 г. их насчитывается 497, т. е. количество конфликтов, дошедших до синодального начальства, возросло на 297,6 %. В дальнейшем средний ежегодный прирост числа конфликтов с 1907 по 1912 г. составил всего 15,6 дел, т. е. 2,7 %. Однако в 1913 г., накануне войны, число конфликтов резко возросло — на 43 % по сравнению с 1912 г. — и составило 821 случай[1748]. Сомнительно, что данная динамика объясняется одними только сложностям требоисполнения, вызванными ухудшением материального положения клира.

Также существует традиция объяснения причин конфликтов падением «качества» службы духовенства. В историографии констатируется недостаточное количество клириков на 98‐миллионное православное население России. Согласно данным С. Л. Фирсова, в среднем на 1 представителя белого духовенства в 1914 г. приходилось более 820 человек[1749], а по мнению Т. Г. Леонтьевой — и того больше: 2000 человек на 1 священника[1750]. Отчасти недостаток клириков был связан с нежеланием детей священников продолжать дело отцов. Б. Н. Миронов характеризует последнее термином «утечка мозгов», имея в виду переход наиболее талантливых семинаристов в светские учебные заведения[1751]. В начале ХX в. В. В. Розанов посвятил данной проблеме заметку «Бегство из духовного сословия», в которой писал: «Что же, дождемся ли мы, дождется ли само духовное ведомство, а, наконец, и государство, чтобы на ниве, именуемой „сельское духовенство“, остались одни только тупицы? Ибо дело идет к этому…»[1752] Однако если Розанов, а вслед за ним и ряд современных авторов сокращение числа молодых священников связывали с материальными трудностями, то другой современник эпохи — Н. А. Бердяев — объяснял «утечку мозгов» ментальными конфликтами периода модернизации, отмечая, что у семинаристской молодежи бурный протест против «упадочного православия», «обскурантской атмосферы духовной школы» созревал вместе с идеями просвещения[1753]. Французский посол М. Палеолог также обратил внимание на «великую религиозную драму русского сознания», которая заключалась в том, что народ оказывался более религиозным и по-христиански настроенным, чем сама церковь: «В простой вере масс есть больше духовности, мистицизма и приверженности Евангелию, чем в православной теологии и обрядах». При этом причину расцерковления народа он усматривал в той политической роли, которую на себя возложила церковь: «Официальная церковь ежедневно теряет свою власть над людскими сердцами, позволяя себе становиться орудием самодержавия, административных органов и полицейских сил»[1754].

Для современной англоязычной историографии истории церкви в России, которая, как отмечают Г. Фриз, Д. Б. Павлов, развивалась под влиянием русской эмигрантской традиции, также характерно внимание к модернизационной теории, подчеркивающей важность конфликта церкви и общества[1755]. К. Чулос отмечает, что общество конца XIX — начала ХX в. переставали устраивать консерватизм и традиционализм православной церкви, которые вступали в противоречие с меняющимися в эпоху модернизации социальными отношениями[1756]. Дж. Хедда также рассматривает политику церкви в ситуации модернизационного вызова[1757]. Примечательно, что в среде российского духовенства начала ХX в. существовали схожие взгляды. Однако если в современной историографии модернизационный вызов рассматривается как системный, затрагивавший разные сферы взаимоотношений церкви и общества, то официальная церковь предпочитала относиться к нему как к случайному проникновению чуждых западноевропейских веяний в русскую традиционную культуру по вине отдельных представителей «западничества».