Другим примером успехов «братцев от народа» выступает проходившее в 1910–1915 гг. громкое дело «трезвенников» Колоскова и Григорьева. 7 марта 1910 г. крестьянин Иван Колосков и мещанин Дмитрий Григорьев Московским митрополитом Владимиром были отлучены от церкви за распространение ереси. В обвинении говорилось, что они позволяли себе кощунственные суждения о лице Христа Спасителя и Божьей Матери, ругали святые таинства и не подчинялись церковному священноначалию[1778].

Отлучением от церкви преследование Колоскова и Григорьева не закончилось, и вскоре дело из синодального ведомства перешло в сферу уголовного суда, в результате чего оба они были приговорены к 8 месяцам тюрьмы. Владимирский окружной суд и Московская судебная палата признали их «зловредными хлыстами», по поводу чего Колосков и Григорьев подали в Сенат кассационные жалобы. Профессор К. Линдеманн писал из Москвы по этому делу члену Государственного совета, известному юристу А. Ф. Кони в июне 1914 г.: «Из прилагаемых при сем материалов вы усмотрите, что трезвенники, братцы Колосков и Григорьев, по мнению ученых специалистов, вовсе не представляют зловредной секты, как говорят миссионеры, а являются православными людьми, преданными Церкви и лишь вследствие нетерпимости духовенства, подпавшие преследованию»[1779].

Церковь продолжала гонения и на последователей «братцев-трезвенников». В июле 1914 г. священник отказался крестить младенца московских мещан Сергея и Ольги Горячих на основании, что те были последователями Григорьева. Супруги обратились с жалобой в Синод, но в крещении было опять отказано на основании, что они ходатайствовали о помиловании «ересиарха» Григорьева[1780]. Подобные духовные репрессии не прибавляли доверия к церкви со стороны простого народа.

Другой подход к объяснению причин падения престижа церкви — «культурологический» — искал их в процессах культурной модернизации. В церковной печати битва за умы прихожан сопровождалась критикой некоторых явлений современной культуры, формировавших массовое сознание. В периодике появлялись статьи, направленные против проникновения в российское общество идей европейского просвещения. Свобода личности в них интерпретировалась в качестве эгоизма, ведущего общество к анархии, а культурный прогресс человечества определялся как путь зла: «Шествие культуры знаменует собой не прогресс человечества, а регресс, одичание, эволюцию навыворот — не в сторону добра, а в сторону зла… Европейская культура основана на торжестве стихийно-эгоистичного начала в человеке, и слепое торжество стихийных законов везде и всюду признается за норму и непреложный принцип»[1781].

Столь радикальная критика европейской культуры была связана с ощущением опасности для принципа православной соборности, исходящей от рационального индивидуализма. Не случайно именно тягой рационального познания бога некоторые православные миссионеры объясняли популярность сектантства среди прихожан. Миссионер Московской епархии Н. Варжанский отмечал в своем отчете за 1915 г.: «Сектантство всех видов всегда выдавало себя как силу сознательную, свое учение оно рекомендовало как обосновательное разумное, на Слове Божием, как лучший вид христианства. При желании же народа веровать сознательно, самому разбираться во всем, при невозможности быть для него ближе не только к архипастырям, но даже и пастырям, сектантство естественно захватило для себя выгодное положение»[1782].

Доставалось в церковной печати и конкретным направлениям искусства эпохи модерна. Так, в «Церковном вестнике» была напечатана обличительная статья под названием «Футуризм, его идеология и сущность», в которой футуризм был назван «хулиганством» и «гнойным нарывом, наподобие тех, какие бывают на теле, если внутрь, под кожу попадет какая-нибудь нечисть»[1783]. Примечательно, что в статье давалась ссылка на работу Д. С. Мережковского «Еще один шаг грядущего хама», в которой футуризм сравнивался со своего рода хулиганством. Однако автор упустил из виду, что Мережковский писал о трехликом хаме, и если лицо хама грядущего он видел в хулиганстве, босячестве и черносотенстве, хама настоящего — в самодержавии, то третьим ликом хама прошлого философ называл «лицо православия, воздающего кесарю Божие», «мертвый позитивизм православной казенщины, служащий позитивизму казенщины самодержавной»[1784]. Кроме того, значительную роль в духовном возрождении народа философ отводил декадансу, усматривая в нем альтернативу православной соборности: «Декадентство, которое кажется концом старой одинокой личности, страшным „подпольем“, глухим тупиком, есть на самом деле начало новой соборной общественности, узкий, подземный ход в темное звездное небо всенародной, вселенской стихии»[1785]. В конечном счете Мережковский, один из создателей «Религиозно-философского собрания», идеолог «Новой церкви» и проповедник Третьего Завета, устраивавший на своей квартире мистические ритуалы, был обвинен церковью в сектантстве. Важно отметить, что конфликт Мережковского с церковью не был частным событием, а вытекал из общего разрыва российской художественной интеллигенции с официальным православием, характеризовал культуру Серебряного века, в которой поиски новых духовных основ совмещали восточный мистицизм с опытом русского сектантства.

Критика церковной печатью современных веяний культуры, вынужденные апелляции к таким сомнительным с точки зрения Синода авторитетам, как Мережковский, выдавала серьезную обеспокоенность духовенства изменениями, происходившими в общественной психологии и отвлекавшими россиян от идей православной соборности. Причем довольно часто еретические, по мнению официальной церкви, положения выдвигались по благим намерениям преодоления духовного кризиса, чем особенно были увлечены представители российской аристократии. Н. Д. Жевахов описал захватившую столичные салоны моду на религиозно-философские беседы: «Салоны столичной знати точно соревновались между собою в учреждении всевозможных обществ и содружеств, преследовавших высокие религиозные цели… Нужно ли говорить о том, что при этих условиях ни одно явление церковной жизни не проходило мимо без того, чтобы не найти своей оценки и отражения в этих салонах! Излишне добавлять и то, что такое отражение было часто уродливым и свидетельствовало об изумительном незнакомстве столичного общества с церковной областью и о религиозном невежестве»[1786].