Заговорили о Филах, где оба француза тоже побывали сегодня, обсудили «за» и «против» переноса храма. Спорить было не о чем — все оказались против, и тогда, словно им необходимо было найти повод для разногласий, речь зашла о восприятии массового искусства вообще, о том, что важнее — польза или хороший вкус. Дэн, которому не хватило смелости молчать столько, сколько хотелось, высказал предположение, связанное с тем, что пришло ему в голову раньше днём: жизнь происходит в настоящем, и всё, что разрушает или умаляет качество жизни в настоящем — если даже необходимость используется как козырь, побивающий вкус, — дурно по самой сути своей. Джейн полагала, что если выбор делается между уродливым домом и отсутствием дома вообще, если в нём есть необходимость, то… беседа длилась бесконечно, социальное искусство и искусство социалистическое, ответственность, лежащая на образовании, голлистский элитизм, gloire и раtrie…[411]тучи слов. Беседа расстроила Дэна, он говорил всё меньше и меньше. Алэн принял сторону Джейн, и Дэну порой хотелось одёрнуть собеседников, накричать: такой абсурд эта заумь, это использование языка для того, чтобы доказывать необходимость выбросить за борт все остальные интеллектуальные и художественные ценности ради решения глобальных социальных задач; это казалось ему самоубийственным, подспудным стремлением к смерти, именно тем, против чего выступал Лукач, — представлением, что пресловутая мыльная вода не содержит в себе ребёнка. Но он ничего не сказал.

Постепенно беседа раздвоилась — Джейн и Алэн перешли на французский, хотя по-прежнему, как Дэн мог догадаться по отдельным словам, речь шла о политике; сам же он и фотограф, которому в своё время приходилось работать с рекламными кадрами и он хорошо знал французскую киноиндустрию, говорили на профессиональные темы. Дэн сохранял заинтересованный вид, но краем уха прислушивался к оживлённой беседе на том конце стола. Уходил он из ресторана в убеждении, что Джейн использовала собеседника, чтобы продемонстрировать ему — Дэну — реальность существования «иных ценностей».

И вот они шагали вдвоём по направлению к старому отелю. Алэн и фотограф собирались в какой-то ночной клуб, звали и Джейн с Дэном, но те отклонили приглашение. Завтра надо было рано встать, чтобы успеть на самолёт в Абу-Симбел.

Несколько шагов прошли в молчании, потом Джейн сказала:

— Извини, пожалуйста. Тебе хотелось уйти.

— Это не важно.

— Тебе следовало незаметно лягнуть меня как следует под столом, Дэн.

— За то, что эта беседа доставляла тебе удовольствие?

— За то, что не сразу поняла, что тебе она удовольствия не доставляет.

— Не обращай внимания. Просто я этот ресторан не переношу.

Она помолчала.

— А ты уверен, что хочешь лететь в Абу-Симбел завтра?

— А ты — нет?

— Я-то хочу, но… Я хочу сказать: может, ты хочешь поездить один? У тебя ведь работа. — И она добавила, как бы подсмеиваясь над собой: — Ты меня беспокоишь. Я думала, ты всё время будешь лихорадочно записывать всякие мысли…

— Создавать видимость не входит в мои обязанности.

— Ох, я и забыла. Только исследовать душу.

— Плюс строить диалоги.

Вошли в гостиницу. Дэн подумал было предложить ей выпить по рюмочке перед сном, но решил, что более всего ему хочется наказать её… а может быть — себя. Взял у администратора ключи и вместе с Джейн поднялся наверх. Их комнаты были не рядом, а через несколько номеров друг от друга. У своей двери Джейн протянула руку и на миг сжала его ладонь:

— Ты правда не из-за меня?

— Конечно, нет.

Она пытливо взглянула на него исподлобья, запоздало обнаружив, как он мрачен; но это её запоздание его ещё больше раздражало; она снова сжала и сразу отпустила его ладонь:

— Спи спокойно, Дэн.

— И ты тоже.

Через несколько секунд он стоял в своём номере; откуда-то с севера, из громкоговорителя в кафе на набережной, сквозь шторы его окна доносились приглушённые звуки навязчивой арабской музыки. Дэн медленно разделся, облачился в пижаму и халат, потом раздвинул шторы и, оставшись у окна, закурил сигарету: надо было преодолеть приступ обычной для обитателей двадцатого века болезни — инакости иного. Иным было всё: собственные недостатки и промахи, ситуации, в которых оказался, слепота, слабость и гнев, да и скука была иной. Они как бы никому не принадлежали, были столь же чужими и безразличными, как потёртая старая мебель в старой комнате. Он взглянул на часы. Чуть больше одиннадцати.

Он отправился за чемоданом — извлечь жёлтый блокнот: намеревался сделать набросок эпизода, где Китченер встречается со своим «ка» в образе древнего памятника. Однако, увидев лежавшую там книжечку Лукача, Дэн взял и её; раскрыл на отрывке, который прочёл и отметил ещё на корабле, — там виделось ему что-то, имевшее отношение к сценарию о Китченере. Это был кусок из статьи о Вальтере Скотте:

«„Герой“ романа у Вальтера Скотта всегда личность более или менее заурядная, средний английский джентльмен. Он обычно наделён некоторым, хотя нисколько не выдающимся, практическим умом, некоторой моральной стойкостью и порядочностью, причём эта последняя порой возвышается до способности к самопожертвованию, но никогда не перерастает во всепоглощающую человеческую страсть, никогда не превращается в восторженную преданность великому делу».

От этого отрывка глаза Дэна скользнули к другому, несколько выше прочитанного, тоже отмеченному им на корабле:

«Скотт относится к тем честным консерваторам-тори в Англии своего времени, которые ничего не оправдывают в развитии капитализма и не только ясно видят бесконечные страдания народа, последовавшие за крахом старой Англии, но и искренне сочувствуют им; и тем не менее они, именно в силу их консерватизма, не оказывают активного противодействия новому развитию, которое сами же отвергают».

Зеркала: он понимал, почему отметил эти отрывки и чья это характеристика на самом деле; ни Скотт, ни Китченер были здесь ни при чём: речь шла о его собственном поражении. Дэн мог бы перевернуть страницу и увидеть, как Лукач защищает Скотта и его заурядных героев, сравнивая их с героями романтическими и демоническими (не в пользу этих последних), завоевавшими популярность с лёгкой руки Байрона. Но это место он уже читал, и ничего, кроме литературоведческого анализа, там не увидел: ни хотя бы частичной защиты себя самого, ни защиты Англии. Может быть, вот в чём секрет Китченера: всепоглощающее тщеславие, недостаток порядочности (или — умение манипулировать порядочностью других) в стремлении удовлетворить это тщеславие, способность любой ценой делать дело, не гнушаясь грубыми методами.

Деймон[412]— поиски себя. Дэн обвёл взглядом комнату. Он смотрел на себя как на человека, который глубоко чувствует искусство, но сам не обладает талантом это искусство создавать; так чувствуешь себя перед великими композиторами и исполнителями музыкальных произведений, перед великими художниками; такое чувство он раз или два испытывал, наблюдая актёрскую игру на экране, на сцене: обладаешь способностью убедиться в превосходстве чьей-то гениальности… и в то же время — измерить степень своей собственной бесталанности, а в случае Дэна — почувствовать презрение к собственному благополучному, полному компромиссов, не вполне самостоятельному коллективному искусству. Единственная надежда — театр, но он задушил в себе эту надежду, как ему теперь кажется, в самом зародыше. Вдруг ему подумалось, что и будущий роман — всего лишь несбыточная мечта, ещё одна попытка достичь невозможного.