и вышла из дома во двор. Кирьяков же, взяв ее под руку, провел ее несколько дальше, на улицу, в этой части города нелюдную, и, воровато оглянувшись по сторонам, вдруг сжал обе ее руки в кистях, говоря с неожиданным для нее волнением:

– Елизавета Михайловна! О вас я думаю все последнее время! Только о вас, больше ни о ком и ни о чем не могу думать, поверьте!

Хлапонина сказала:

– Пустите же все-таки мои руки!

Но он продолжал держать их крепко, говоря при этом если и не совсем уверенно, то, видимо, обдуманно заранее:

– Давайте будем откровенны, будем смотреть на вещи прямо! Дмитрий Дмитрич теперь волею судеб калека! Простите меня за жестокое слово, но что делать – это, к сожалению, правда… Он не поправится, так же как Ергомышев, я думаю, вы уже убедились в этом. Приходится примириться с этим – Божья воля… Но вопрос, который меня очень больно тревожит: что же вам делать дальше?

– Пустите мои руки! Вы мне их давите! – сказала она, еле сдерживаясь.

– Разве давлю? Простите великодушно!

Он разжал свои пальцы, но придержал ее за концы шали, видя, что она хочет уйти.

– Дорогая моя, я не договорил, останьтесь еще на минуту!.. Что вас ожидает дальше? Конечно, мужу дадут пенсию, но, во-первых, когда еще это будет, а во-вторых, что это будет за пенсия! Ведь вы на нее не в состоянии будете прожить! А между тем я хотел бы вам предложить вот что: поедемте вместе в Киев!

– Что-о? – чрезвычайно удивилась она.

– Да, очень просто, все втроем: я, вы, Дмитрий Дмитрич… Может быть, мне даже удастся устроить его у себя адъютантом.

– Адъютантом? – еще более удивилась Елизавета Михайловна. – Это вы говорите о том времени, когда он совершенно поправится? Или я ничего не понимаю!

– Поправится он едва ли, но ведь это не так важно, поверьте: он будет числиться для того, чтобы получать жалованье, а нести службу будут, конечно, другие…

– Это что-то незаконное, что вы говорите…

– Дорогая моя, у меня достаточно будет власти, чтобы это маленькое беззаконие сделать вполне законным. Наконец, ведь есть просто письменные работы, чисто канцелярские, их можете вести даже и вы вместо вашего мужа, а Дмитрий Дмитрич будет их только подписывать.

– То есть, другими словами, вы, кажется, хотите, чтобы я была вашим адъютантом? – отшатнулась она.

– Нет-нет! Это я только к слову! – заторопился он. – Никакой надобности не будет вам заниматься дивизионной письменностью! Это тем более очень скучная материя! Я просто хочу сказать вам: поедемте со мной в Киев, а там я берусь устроить вашу с Дмитрием Дмитриевичем жизнь…

– Каким же все-таки образом устроить?

– Ах, боже мой! Зачем же так много говорить об этом?.. Вы знаете ведь, что я вдовец, одинок, содержание получаю и буду получать большое…

– И поэтому желаете тратить часть его на меня? – перебила она, задыхаясь.

– Почему же часть? – не смутился ее восклицанием Кирьяков. – Вы мне очень дороги, и я для вас ничего не пожалею!

– Как вам не стыдно говорить то, что вы мне говорите! – возмущенно выкрикнула Хлапонина.

Но Кирьяков был не из тех, которые смущаются, что бы им ни говорила женщина.

Он сказал ей:

– Вы меня, кажется, совершенно превратно поняли, Елизавета Михайловна!

– Я не девочка, чтобы вас не понять… Счастливой дороги!

Она повернулась было, чтобы уйти поспешно к себе, но он держал оба конца ее шали.

– Пустите! – крикнула она.

Он оглянулся вправо, влево – никого не было поблизости.

– Странно, – приблизил он к ней лицо. – Почему же вы не хотите, чтобы я вместе с вами заботился о вашем муже? В Киеве университет, там есть профессора медицины… Вот один из них, Гюббенет, приехал в Севастополь. Благодаря моему положению там, в Киеве, весь медицинский факультет был бы к вашим услугам… Ему доставили бы лучший уход… Например, может быть, ему нужны ванны…

Хлапонина с силой потянула к себе концы шали, но он продолжал, как бы не замечая этого:

– Наконец, наука, медицина, она, разумеется, идет вперед, она не стоит на месте. Мы могли бы обратиться к лучшим врачам Берлина за советом, как нам лечить нашего дорогого больного…

Больше вынести Хлапонина не могла; правая рука ее, высвободившись из-под шали, вздернулась кверху как-то сама собою и наотмашь ударила искусителя по щеке.

От неожиданности Кирьяков выпустил шаль. Мгновенно отпрянув, Хлапонина бросилась от него бегом к себе.

Когда она вошла в комнату к мужу, там уже горела свечка, зажженная денщиком Арсентием. Освещенные скромным огоньком свечки, навстречу ей поднялись по-детски пристальные, вопросительные глаза Дмитрия Дмитриевича.

У нее очень билось сердце, и, пожалуй, только затем, чтобы его успокоить, чтобы не колотилось оно так, сжимаясь до боли, она крепко обняла мужа, прижалась к нему всею грудью и, не отрываясь и плача, начала целовать его глаза.

– Что ты, Лизанька? Что с тобою? Зачем плачешь? – очень обеспокоился Дмитрий Дмитриевич.

– Пустяки… Ничего… Так… – прошептала она и прижалась к нему еще крепче, как будто боялась, что этот, который остался там, на улице, вернется сюда и оторвет ее от мужа, употребив для этого всю свою власть начальника резервной дивизии.

Глава девятая

Прыжок в тишину

I

Бывает иногда так, что нас поражает в совершенно случайно встреченном человеке какое-то неопределимое, но сильнейшее сходство с другим, очень хорошо нам известным, хотя мы и знаем при этом, что никакого решительно, даже отдаленнейшего родства между ними нет и быть не может.

Это совсем не относится к так называемым «типичным» для того или иного народа лицам. Конечно, китаец похож на другого китайца, негр на другого негра, калмык на другого калмыка. Нет, иногда, как внезапное озарение, блеснет сходство между людьми, внешне даже далекими друг от друга по типу, – сходство в манере глядеть, говорить, улыбаться, смеяться, сердиться, делать те или иные жесты. Это явление отмечается больше всего художниками и детьми, однако и врачи, профессия которых заставляет их быть особенно наблюдательными, бывают иногда способны находить у людей сходство там, где поверхностный глаз его не схватывает.

Так Пирогов, когда пришла к нему Хлапонина с убедительной просьбой осмотреть ее контуженого мужа, поражен был каким-то неуловимым сходством между нею и своей молодой женой, оставленной им в Петербурге вместе с двумя маленькими детьми от первой жены, умершей родами.

Он поселился в Симферополе не у сестер, а в гостинице «Золотой якорь», в дрянненьком номере, очищенном для него усилиями полиции. И когда в этом номере появилась Хлапонина, он, хотя и усталый от поездки по лазаретам с несколькими тысячами