больных и раненых, все-таки не отказал ей исключительно ввиду этого странного сходства, усмотренного им, хотя жена его была шатенка, Хлапонина же блондинка и гораздо выше ростом, чем его жена.

А так как перед приходом Хлапониной писал письмо жене о том, что делает в Симферополе, то и в разговоре с Елизаветой Михайловной, пока они ехали, он как бы продолжал писать, или, точнее, диктовать, кому-то это длинное письмо, и от него Хлапонина узнала, что он нашел в лазаретах и в общине сестер и каковы, по его мнению, губернатор Адлерберг и председатель казенной палаты Княжевич.

Когда же доехали, он сказал ей шутливо, оглядев домишко, в котором она жила:

– По сравнению с моим гнусным номером это целый дворец! Эх, пожить бы в таком хотя бы денька два, да лиха беда – надо в Карасубазар ехать, а оттуда в Феодосию, где, говорят, тоже полторы тысячи больных и раненых…

Очень внимательно осмотрел он Дмитрия Дмитриевича, и Хлапонина заметила, что ее муж, обычно такой апатичный, оживился при виде Пирогова: бодрее держался, складнее отвечал на вопросы… Это ее так изумило, что она сказала Пирогову:

– Вы его на моих глазах лечите уже одним своим видом!

– Ага! Прекрасно! – очень радостно подхватил это ее замечание Пирогов, даже пальцами щелкнул, потому что сказано это было ею точь-в-точь так, как сказала бы его жена. – В таком случае у меня готов для вашего больного рецепт! Попробуйте-ка увезти его отсюда!

– Увезти? Куда же именно? – удивилась она. – В Киев?

Это вырвалось у нее внезапно, она даже и сама не знала, как и зачем.

– В Киев? – повторил Пирогов. – Нет, не нужно ни в Киев, ни в какой другой город. Лучше бы всего вам отвезти его куда-нибудь в деревню, где он мог бы видеть и новых для себя людей и где было бы тихо… А здесь и тишины необходимой ему нет, и людей новых для себя он не видит – живет поневоле затворником. Раз вы сами, как мне говорили, работали в госпитале в Севастополе…

– Ну, сколько же я дней там пробыла! – перебила его Хлапонина, застыдившись.

– Все равно, сколько именно, но раз вы там работали, мы можем говорить с вами как коллеги. Самый опасный для вашего мужа первый период прошел благополучно? Прошел. Ни обмороков, ни рвоты, ни прочих тяжелых явлений не наблюдается… Что же наблюдается? Расстройство движений, расстройство речи; ну, еще там кое-что менее важное, как головные боли иногда… Может вся эта неприятность исчезнуть из вашего житейского обихода? Помилуйте, коллега, разумеется, может! Мыслительный процесс нашего больного только замедлен, но он происходит так же, как и у нас с вами. Ведь самое вещество мозга при контузии не пострадало, значит им вполне можно овладеть снова… У вас есть какие-нибудь родственники и где именно?

– У меня есть брат, адъюнкт-профессор в Московском университете, – сказала Хлапонина.

– А-а! В Московском! Очень приятно моему сердцу слышать это… Кстати, Московский университет готовится к своему юбилею: двенадцатого января столетие будет праздновать, – сотый Татьянин день! Жаль, что не могу туда попасть на этот день, очень жаль… Но Москва для нашего больного пока не подходит так же, как и Киев. Его бы в деревню. Где ваша родовая вотчина?

– У меня нет никакой вотчины.

– Вот как!.. Вы городская, значит… А у вашего мужа?

Дмитрий Дмитриевич сидел тут же и слушал, что говорил знаменитый хирург, очень внимательно с виду, но Елизавета Михайловна знала, как туго, с каким трудом и запозданием доходило до его сознания то, что говорилось хотя бы и о нем самом, поэтому она ответила за него:

– У моего мужа тоже нет вотчины.

– Значит, вы оба безземельные… Та-ак-с! Ну, может быть, какие-нибудь родственники или даже хорошие знакомые ваши имеют возможность вас приютить на время в деревне, а?

– Деревня… А дядя мой? – вопросительно поглядел на жену Дмитрий Дмитриевич, и она сказала Пирогову:

– У мужа есть дядя: помещик, небогатый, из малодушных… бывший его опекун, – но ведь вы знаете, как часто поступают эти опекуны…

– До того опекают, что дотла сжигают? – с усмешечкой отозвался Пирогов.

– Вот именно так и вышло, что дядя опекал, опекал племянника, и в результате как-то так получилось, что оставил его ни при чем. Когда он вышел из корпуса, оказалось, что все отцовское стало уже дядиным…

– Привыкло к нему! – качнул лысой головой Пирогов. – Но все-таки он как, этот дядя? Вы бы послали ему письмо, а? Может быть, раненого воина-племянника он и принял бы на время, тем более что теперь, зимою, сам-то он, пожалуй, живет где-нибудь в городе, а дом его в деревне все равно пустует… Далеко это отсюда?

– В Курской губернии, в Белгородском уезде…

– А-а! Далеченько!.. Но все-таки Белгородский уезд ведь это на границе с Харьковской губернией. Так что вам, значит, надо проехать Перекоп, Берислав, Екатеринослав, Харьков – и вот вы попадете в тишину… Снега выше пояса там теперь – хорошо! Бесподобно!.. На четверке цугом или на тройке с колокольчиком по снегам, а? Замечательно! Гораздо лучше, чем тащиться по грязи в Феодосию…

Говоря это с виду шутливо, Пирогов в то же время оценивающе вглядывался в Хлапонина и совершенно неожиданно для Елизаветы Михайловны закончил:

– Ничего! Вынесет! Ручаюсь за то, что хуже ему не будет: довезете его благополучно… Ведь все самое скверное давно уже прошло – вынесет переезд. Если, конечно, только получите от этого дяди подходящий ответ. С Богом!

Он поднялся и начал прощаться. Елизавета Михайловна благодарно, восторженно глядела на его лоснящуюся мощную плешь во всю почти голову, плешь не меньшую, чем у Кирьякова, но она вспомнила о деньгах своих, приходивших к концу, о жалованье мужа, которого пока не получила, и сказала об этом Пирогову. Тот обещал навести об этом справки, пока он в Симферополе; кроме того, посоветовал ей, куда обратиться, чтобы получить небольшую хотя денежную помощь из отпущенных именно на этот предмет сумм.

Он оставил Хлапонину обрадованной чрезвычайно. Надежды ее оправдались так блестяще, что даже больной муж ее на несколько по крайней мере минут после ухода Пирогова стал уже ей казаться совершенно здоровым, прежним Митей, с которым можно говорить о чем угодно. И она, возбужденно обнимая его, говорила ему о той «бесподобной», «замечательной» поездке к дяде, которая совершенно воскресит его снегами, родными снегами по пояс, тройками, колокольчиками под дугой, старым деревенским домом с антресолями, тишиною, главное – тишиною…

Она ожидала и со стороны мужа подъема, оживления, может быть, даже улыбки, как отклика на свою большую радость, однако он отнесся и к рецепту Пирогова так же безучастно, как и ко всем прочим рецептам других