прыгающих и лающих шпицев поднялись по лестнице. Идущий последним, Захар мимоходом выключил торшер.

В верхнем коридоре Степана Медардовича обступили и дети, и взрослые.

– Да приласкай ты их, папа, иначе они не замолчат, – предложила, улыбаясь, жена Захара.

– Это ты о ком, Зоренька? – рассмеялся Степан Медардович, обнимая сыновей, целуя внуков и невесток и гладя шпицев.

Вообще-то жену Захара звали Анной, но, учитывая, что Анн у Краснохолмских много во всех поколениях и ветвях, её – среди своих – называли по мужу Зорей или Зоренькой, и ей, румяной и всегда ласково весёлой, это имя подходило, по общему убеждению, лучше крестильного.

Захар отнёс чемодан в родительскую спальню, переглянулся с женой и матерью и скомандовал «по-ефрейторски»:

– Рядовой необученный Краснохолмский, отбой! Выполнять!

Румяный, очень похожий на мать, пятилетний Степан вздохнул.

– Дедушка, ты мне завтра всё расскажешь?

– А как же, – Степан Медардович потрепал его кудрявые, как у Захара в детстве, волосы. – И на карте всё отметим.

Степан вёл летопись путешествий деда.

– Ну, княжичи, княжны, – Степан Медардович ещё раз поцеловал внуков, – всем спокойной ночи. Завтра я в полном вашем распоряжении.

Зоренька и Лариса – жена младшего сына, Романа – увели детей, Захар и Роман сказали, что подождут ужина в библиотеке, и наконец Степан Медардович остался вдвоём с женой.

– Лизанька, давай сначала дело.

– Хорошо, – согласилась она, внимательно глядя на него. – Что случилось, Стёпа?

– Ничего сверхъестественного, я выиграл там, где не играл. Держи, Лизанька, – он достал из бумажника пачку купюр. – Здесь двести пятьдесят, вторая половина.

– Хорошо, – Елизавета Гермогеновна взяла у него деньги. – Но может, оставишь себе, на игру? И ты сказал, что не играл, тебе было плохо?

– Нет, Лизанька. Я играл, в поезде, как всегда, и проиграл, как всегда. Но проигрыш мне вернули. И дали ещё, – он достал уже прямо из кармана вторую пачку, заметно толще первой. – Лизанька, мне сказали, что это компенсация за моральный ущерб. Возьми, пожалуйста, а всё остальное потом.

Она не растерянно, а как-то задумчиво кивнула и взяла деньги.

– Раздевайся, я сейчас сделаю ванну.

Она положила обе пачки на комод и пошла в ванную, а Степан Медардович стал раздеваться с блаженным чувством исполненного долга. Родовая страсть князей Краснохолмских к игре – по одной из семейных легенд царский венец в чёт-нечет проиграли – вынудила их выработать жёсткие правила. Деньгами распоряжались женщины. Они – жёны, матери, тётки, бабушки, старшие сёстры, а, случалось, и дочери – вели хозяйство и решали, сколько выделить своему князю или княжичу на игру. Превысить женский кредит было безусловно бесчестным. Сами княгини и княжны тоже играли, но только в семейном кругу, чтобы деньги не уходили из семьи. Пожалуй, именно это и сочетание открытости семьи, а Краснохолмские не чуждались никакой честной работы и роднились по сердцу, а не знатности, с семейной поддержкой во всём, – всё это и позволило семье выжить, пережить и царские опалы, и революционный террор, и даже сохранить многое из родового, накопленного за восемьсот с лишним лет существования рода, могучей разветвлённой семьи.

Бобров переулок 17 Общество бывших узников и жертв Империи

Дежурная в застеклённой будочке у входа пускать его не хотела.

– Время приёма заканчивается, придёте на следующей неделе.

Андрей ещё вполне миролюбиво облокотился об узкий прилавок у её окошка.

– Мне сегодня нужно. Дело у меня… неотложное.

– Нет, – она сердито шлёпнула ладонью по разграфлённой тетради.

Андрей зло сощурил глаза.

– Тётя, давай по-доброму. Я и по-другому могу.

– Я… я милицию вызову.

– Зря грозишь, тётя, я нервный. Пока они приедут, я много чего успею сделать, – и он издевательски подмигнул.

– Ты что несёшь, я в матери тебе гожусь!

– Вот своих щенков, сука, сучья твоя порода, и воспитывай.

Она застыла, и Андрей, чувствуя, что всё сейчас сорвётся, сам протянул руку в окошко и взял у неё со стола белый квадратик пропуска.

– Спасибо, тётя, живи и не кашляй.

Она не шевелилась, будто после его фразы о щенках ничего уже не видела и не слышала.

Дежуривший у входа на лестницу седой мужчина неопределённого возраста, удачно не слышал их разговора: говорили они тихо, а вестибюль большой – и спокойно принял у Андрея пропуск.

– К Бурлакову? Это на втором этаже, двадцать седьмой кабинет.

– Спасибо, – улыбнулся Андрей, быстро взбегая по лестнице.

Теперь надо успеть добраться до Бурлакова прежде, чем эта… забазарит и шухер поднимет. Но в то же время он чувствовал, что нет, не забазарит, слишком сильным был его удар. Что-то там у неё было с детьми или из-за детей, нет, будет молчать.

Длинный коридор, закрытые двери, с номерами, но без табличек, повороты, а вот и двадцать седьмой. Напротив двери пять стульев и сидят трое.

– К председателю кто последний? – спросил Андрей.

– Я с краю, – нехотя ответил мужчина в новом, но мятом, будто он в нём спал, костюме.

– Ну, так я за тобой, – сказал Андрей, усаживаясь рядом.

Сидевшие с другого краю мужчина и женщина, похоже, вместе, так что не трое, а двое перед ним. Ну, что ж, может, он и успеет. Или… ладно, не будем загадывать.

Из кабинета вышел молодой, не больше шестнадцати парнишка и стал изучать какой-то листок.

– Следующий, пожалуйста, – сказали из-за двери.

Как и предполагал Андрей, сидевшие слева зашли парой. Парнишка бережно спрятал листок во внутренний карман и ушёл. Андрей расстегнул куртку, пристроил на соседний стул сумку и приготовился ждать. Заняться абсолютно нечем, только потолок разглядывать, но и не хотелось чем-то заниматься. Даже думать. Не о чём ему сейчас думать.

Время текло неощутимо и неотвратимо. Вышла пара и вошёл Мятый. Андрей не шевельнулся. По коридору прошла, внимательно поглядев на него, женщина в тёмно-сером платье. Он не обратил на неё внимания. В коридоре, да и во всём здании тихо. Будто он остался один, будто все ушли, а его заперли.

Вышел Мятый, злой, что-то бурчащий себе под нос, оставил дверь открытой и ушёл по коридору. Андрей оттолкнулся от стула и встал, в один шаг пересёк коридор и вошёл в кабинет.

Яркий плоский плафон на потолке, напротив двери два уже тёмных окна, между ними за письменным столом человек. Седой, в тёмном костюме, с галстуком, что-то быстро раздражённо пишет. Андрей прикрыл дверь и встал, прислонясь к косяку. Ну, профессор-председатель, и когда ты соизволишь меня заметить?

Бурлаков поставил точку и перечитал написанное. Резковато, пожалуй, но так и надо. А то ишь, повадились. Врут, не краснея. Ни во что он свою ссуду не вкладывал, вернее, в кабак вложил, пропил