быть, не так тяжелы покажутся первые минуты разлуки. О судьбе Франи я спокоен, Бог милостив. А на поминках, — прибавил он, — не пожалейте дать старого меду; для важнейших гостей достаньте из погреба, на левой стороне, венгерское; только давайте его немного, умеренно, жаль его: ведь бутылка-то стоит, мало, по дукату.

Старик говорил до приезда священника, с которым толковал еще после исповеди, наконец на него напала дремота. Он лег спать, чувствуя изнеможение. Все разошлись, он заснул спокойно, но уже навеки; на другое утро нашли только холодный труп.

Печаль Франи была ужасна: в ней было что-то безотрадное, страшное, чего не могли умерить даже утешения посторонних, напоминания священника, слезы и время. Она была как путник, который вдруг остался без товарищей, один, посреди глухой пустыни. Все чувства утонули на некоторое время в этом одном страдании. Вацлав застал ее еще не спокойною, в беспамятстве и уже не мог отойти от нее ни на минуту, опасаясь за здоровье и даже за жизнь своей возлюбленной.

Когда отвезено было на Смолевское кладбище тело ротмистра, а его домик и дворик опустели, наступила опять минута, когда Фране тяжело было осваиваться с новою жизнью, а бежать было некуда. Вацлав, повинуясь воле умершего, должен был поспешить со свадьбой. Между тем ничего не было приготовлено в Пальнике, нигде не было удобного помещения, и, если б не Бжозовская, Вацлав отложил бы еще свою грустную свадьбу. Но Бжозовская, ухватясь за слова покойника, радуясь, что хоть по смерти он поддерживает ее своим завещанием, завертелась около жениха и невесты и кое-как заставила их ехать в Смолев венчаться. Никто не был приглашен, гостей не было, не было исполнено обыкновенной старой обрядности. Вацлав только признал нужным съездить накануне к дяде.

Граф знал уже обо всем, и, правду сказать, никогда смерть старого Курдеша не была бы для него так кстати, как теперь, потому что дела и долг в двести тысяч переходили теперь к Вацлаву, а с ним легче и лучше было ладить, чем со старым шляхтичем, покорным, вежливым, но твердым как кремень. Радуясь в душе, что судьба сняла с его плеч такую тяжесть, Сигизмунд-Август, однако же, при встрече с Вацлавом отер слезы на сухих глазах, вспоминая ротмистра.

— Какую же утрату мы понесли! — воскликнул он. — Родные, уезд, чуть не весь край! Это был остаток былого времени, памятник и свидетель прошлого! А какой почтенный человек! Боже мой, как жаль. И умер так внезапно! Уж, наверно, никто искреннее меня не оплакивает его.

Вацлав принял этот надгробный панегирик молчанием, а граф в ту же минуту перешел к другому предмету, стал заботливо расспрашивать его о Сильване, о его проекте, о бароне. Не многое мог рассказать ему приезжий, не желая вредить двоюродному брату, ухаживанье которого за молодой вдовой казалось ему мечтой. Немного также знал он о бароне, и только догадками о его положении мог удовлетворить любопытство графа.

— Признаюсь тебе, мой любезный Вацлав, — сказал в заключение граф, — я не очень доволен Сильваном. — Этот таинственный барон, это богатство, эта дочь, которая выдает себя вдовой, черт знает по ком… все это не нравится мне. Лучше было бы что-нибудь попроще, да свое, чтобы можно рассмотреть яснее. А Цеся, а графиня что там поделывают?

— Покупают, — сказал Вацлав.

— Были у этого барона?

— Были.

— И он у них?

— С дочерью. Сильван влюблен до безумия, а вдовушка…

— А вдовушка в него?

— До сих пор, кажется, нет; слишком свежо еще воспоминание о первом муже.

— А он положился на свое благоразумие, меня не слушает; пусть делает, что хочет, я ничего хорошего в этом не предвижу.

Через минуту граф отвернулся вдруг и, подумав несколько, сказал Вацлаву:

— Вот что значат предположения и решения человеческие. Почтенный ротмистр, незадолго перед своею последнею болезнию, сделал было со мною почти решительный уговор, только написать его мы не успели; все лопнуло.

— Уговор? Какой? — спросил Вацлав.

— Ты, вероятно, знаешь, что я должен ему небольшую сумму — двести тысяч. Насчитано это Бог знает как, я всегда был слишком снисходителен! В конце концов я должен эти двести тысяч. Покойник ротмистр непременно захотел взять у меня деревеньку… ты ее знаешь? Цемерня — между Вульками и Пальником. Не хотелось отдавать ее, потому что она нужна мне: лучшая деревенька в поместье; но для него, как стал просить меня, должен был согласиться. Теперь, слава Богу, я освобожден от уговора, разве бы…

Граф не докончил, словно уже слишком проговорился.

Вацлав понимал очень хорошо, что дело шло об уничтожении долга потерей ничего не стоящей ему деревеньки; в настоящую минуту вещь была для него решительно не занимательная, и он небрежно ответил:

— Да ведь уговора никакого не было!

— Конечно, на бумаге не было никакого, но у меня и слово свято! Это будет зависеть от тебя, Вацлав. Если ты захочешь заставить меня исполнить уговор — я готов, если уволишь — буду рад.

— Увольняю, граф, увольняю, — сказал племянник.

— По правде, — добавил Дендера, — хоть и против себя говорю, должен тебе признаться, так велит совесть, ты потеряешь много. Покойник в денежных делах был не промах! Го, го! За пояс заткнул бы любого. Он хорошо знал, что такое именьице, соединяющее твой Пальник с Вульками, было золотым яблочком. Цемерня, хоть и маленькая деревенька, но спроси, чего там недостает? Лес, луга, поля… какие поля! Вода, мельница, сто душ: но в каком положении люди! По сто дукатов за душу в таком положении не дорого.

Вацлав молчал. Мучило это графа, который воспламенялся, усиливаясь убедить Вацлава в необходимости приобрести Цемерню, стоющую едва половину того, сколько он намеревался взять за нее. Молодой человек думал о чем-то другом, оплакивая недавнюю потерю и назавтра готовясь начать новую жизнь, и не слышал половины тех прекрасных вещей, какие текли неудержимым потоком с уст графа.

— Не станем говорить об этом, — сказал наконец Вацлав, — я приехал сюда не по делам; сделаю, как будет вам удобнее, граф, будьте уверены. Сирота, я приехал за добрым словом и пожеланием главы семейства на завтрашнюю свадьбу.

— Завтра? Завтра женишься? — воскликнул граф, обнимая его. — Да благословит же тебя Бог! А меня на свадьбу не приглашаешь?..

— Я никого не приглашаю, граф, свадьба эта покрыта трауром, на свежей еще могиле. Я не хочу посторонних глаз, которые могли бы показаться моей Фране неприятным укором.

— Ну, как знаешь, как тебе лучше! Ты сделал славный выбор; счастье несомненно! Желаю тебе всякого добра, долгих лет и многочисленного потомства! — прибавил он с улыбкой. — Но прошу привезти