нет у меня без согласия Хозяина и мистера Мори… — Он замолчал, негодующий и растерянный, взбешенный и беспомощный, более того — перепуганный. Теперь в дверях комнаты стоял официант-негр и помахивал салфеткой. Бун невероятным усилием взял себя в руки; Нед, с его единственной заботой — выиграть скачки — знать не знал, что такое настоящие заботы. — Иди позови ее ужинать. Нам скоро на станцию поезд встречать. Она в пятом номере.

Но она отказалась выйти. Так что мы с Буном поужинали вдвоем. Лицо у него все еще было перекошено. Он жевал, как жует мясорубка: не то чтобы охотно или неохотно, а просто потому, что в нее заложили мясо. Немного погодя я сказал:

— Может, он просто в Арканзас пешком пошел. Он сегодня не один раз говорил, что давно был бы там, если бы ему не помешали.

— А как же, — сказал Бун. — Просто пошел пешочком место судомойки ей подыскать. А может, он тоже исправился и теперь они оба попрут прямиком на небо и ни в Арканзасе, ни в другом каком месте задерживаться не станут, а он, может, просто забежал вперед разведать, как бы им незаметно Мемфис проскочить. — Но пора было идти. Я-то уже минуты две видел подол ее платья за дверью, а теперь и официант вошел.

— Два-ноль-восемь, сэр, — сказал он. — Только что прогудел у переезда на первой миле.

Так что мы направились к вокзалу — он был совсем рядом, — все трое в добром согласии, как и полагается людям, нашедшим ночлег в одной гостинице. Я хочу сказать, что мы — они — больше не ссорились; мы — они — могли бы даже мирно разговаривать, беседовать о пустяках. То есть Эверби могла бы, но только если бы Бун заговорил первый. Совсем рядом: надо было всего лишь перейти через пути, и вот она, платформа, и уже показался поезд, и оба они (Бун и Эверби) шли, как бы скованные вместе и в то же время далекие, шли отчужденные, но неразрывно связанные, разъединенные, но неразлучимые ничем, а тем более этим, как считал Бун, капризом: он (Бун), несмотря на свой возраст, был ничуть не старше меня и даже не ведал, что женщинам не более свойственны капризы, чем колебания, или иллюзии, или неполадки с предстательной железой; поезд, паровоз миновал нас, обдав свистящим громом, искрами, летевшими от тормозных колодок; состав, длинный, бесконечный, особо скорый экспресс — багажные вагоны, вагон для курящих, где половина выделена для негров, сидячие вагоны, бесконечные пульмановские и в заключение вагон-ресторан — постепенно замедлял ход; это и был поезд Сэма Колдуэлла, и если Эверби и Отис путешествовали до Паршема в служебном вагоне товарняка, то мисс Реба, безусловно, ехала в салон-вагоне, если не в личном вагоне президента; поезд наконец остановился, но ни одна дверь не открылась, не показался ни один носильщик в белой куртке или проводник, хотя Сэм, конечно же, должен был высматривать нас; и вдруг Бун сказал:

— Черт. В курительном, — и бросился бежать. И тут мы тоже их увидели, далеко впереди: Сэм Колдуэлл, в форме, стоя на шлаке, помогал слезть мисс Ребе, а за ней спрыгнула еще одна женщина, и совсем не из курительного, а из негритянской половины; поезд (это был экспресс до Вашингтона и Нью-Йорка, особо скорый, мягко мчавший в роскошной отъединенности по земному шару богатых дам в бриллиантах и мужчин с долларовыми сигарами во рту) снова тронулся, так что Сэм только успел помахать нам со ступеньки, а поезд между тем все уменьшался, удаляясь к востоку, испуская короткие стаккато пара и протяжные гудки, и наконец мы увидели два удаляющихся красных огонька-близнеца, а на шлаке среди саквояжей и сумок остались две женщины — мисс Реба, решительная, красивая, шикарная, и Минни, страшная как смерть.

— У нас беда. — сказала мисс Реба. — Где гостиница? — Мы повели их в гостиницу. Внутри, в освещенном вестибюле, мы лучше разглядели Минни. Она была страшна не как смерть. Смерть означает покой. Ее же сосредоточенное, озабоченное лицо и сжатые губы не сулили покоя ни ей и никому другому. Вошел управляющий. — Я — миссис Бинфорд, — сказала мисс Реба. — Вы получили мою телеграмму насчет лишней кровати для горничной в моем номере?

— Да, миссис Бинфорд, — сказал управляющий. — Но у нас слугам отведены специальные помещения с отдельной столовой…

— Ну и на здоровье, — сказала мисс Реба. — А я хочу положить ее у себя в номере. Она мне нужна. Мы подождем в гостиной, пока вы это улаживаете. Как туда пройти? — Но она уже и сама увидела, как туда пройти, и мы пошли за ней в дамскую гостиную. — Где он? — спросила она.

— Кто он? — спросила Эверби.

— Сама знаешь, — ответила мисс Реба. И вдруг я понял — кто, и понял, что сию минуту пойму, в чем дело. Но не успел. Мисс Реба уселась. — Сядь, — сказала она Минни. Минни не шелохнулась. — Ладно, — сказала мисс Реба. — Скажи им. — Минни улыбнулась. Это было ужасно: невообразимо-хищная ротовая пещера, страдальчески-жадная щель, в которой посредине дуги прекрасных, несравненных зубов, там, где раньше сиял золотой зуб, теперь зияла черная брешь; и я понял, почему Отису понадобилось удрать из Паршема, даже если бы пришлось проделать весь путь пешком и, конечно, конечно, в ту минуту, пятьдесят шесть лет назад, я, как и ты сейчас, ужаснулся, был потрясен, не верил, пока Минни и мисс Реба не рассказали нам все подробно.

— Это он! — сказала Минни. — Больше некому! Выкрал, когда я спала.

— Что за дьявольщина, — сказал Бун. — У тебя вытащили зуб прямо изо рта, а ты и не почувствовала?

— Слушай ты, черт тебя подери, — сказала мисс Реба. — Зуб сделан по Минниному заказу, его можно вставлять и вынимать; уж она и работала лишнее, и откладывала, и отказывала себе во всем — сколько лет, Минни? три, кажется, — пока не накопила столько, что ей вырвали ее собственный зуб и вставили этот проклятущий золотой. Уж как я ее отговаривала — погубить такой подбор натуральных зубов, за которые другая выложила бы по тысяче долларов за штуку и все остальное в придачу; не говоря уже, сколько ей денег стоило сделать его так, чтобы вынимать на время еды…

— Вынимать на время еды? — переспросил Бун. — А на кой его так беречь?

— Я так давно его хотела, — сказала Минни, — и столько работала лишнего, и откладывала — и потом позволить, чтобы он от слюней и всякой жвачки портился?

— Так что она вынимала его на время еды, — продолжала мисс Реба, — и