представителем органов. – Макаку звать Мимоза. Обезьянка она. От чахотки сдохла, в лучших традициях девятнадцатого века. Кусалась уже слабо, «банановыми какими-то деснами», по выражению Ираиды Петровны, – сказал я и кивнул в сторону старух. – Мы моряки. Из Африки привезли макаку. Притомились, пока могилку копали. Грунт тяжелый.

– Другого места не нашли? Вот Летний сад, вон Михайловский, хорони кого хошь. А вы к героическим жертвам революции подзахораниваете. Вандализм называется.

– Ну, юноша, прочитать вам лекцию о тех, кто здесь похоронен? – взревел Аверченко.

– Да понимаете… – начал я, закупоривая флягу.

– Виктор Викторович, не мечите бисер… Знаете, это все равно что, слушая в великолепном исполнении гениальную музыку, будешь думать о том, что клавиши рояля покрыты слоновой костью, а слонов браконьеры в Конго хлопнули, – пробормотал Аверченко.

Мильтон нагнулся над могилой, левой рукой взял Савельича за шиворот, вытащил на свет божий, потряс и, продолжая держать на воздусях, вгляделся.

– Знакомая личность. Сколько раз его домой доставлял на своем мотоцикле. В вытрезвитель-то его давно не принимают, неплатежеспособный. – Мильтон аккуратно уложил старика на травку.

Тот всхрапнул и подложил ладошку под щечку, свернулся калачиком, удобненько.

Мильтон вытащил гробик, полюбовался работой Савельича и открыл крышку, без заметных усилий вырвав гвозди, убедился в содержимом, объяснил нам:

– Фарцовщики могут таким образом драгоценности народные укрывать. Обязан убедиться в содержимом, само собой.

– Сюжет для небольшого рассказа, – сказал я Аверченко. – Вон и чайка летит.

Чайка действительно парила над Марсовым полем. Занесла ее нелегкая с морских просторов Маркизовой лужи.

Мильтон вгляделся в меня, закрыл гробик, сел на него, закурил «Мальборо» и сказал:

– А, Капецкий. По телеку вас видел. И книжки читал. Само собой…

– Приятно слышать.

– Я ведь кораблестроительный кончал, потом загнали на Северный флот. Эсминец «Несокрушимый», БЧ-пять… А это правда, что вы винтовку потеряли?

– Да.

Мильтон помолчал, потом кивнул на Савельича:

– Не простой пьянчуга. Стало быть, знаменитость. О нем в газетах писали: «Застенчивый хулиган». Ночью залез в Исаакиевский собор. Сторожа обезвредил бревном по башке и забрался в музей. Лунная ночь была, стало быть, он сломал решетку придела Александра Невского, куски ее рассовал по карманам – на сувениры, стало быть. Кстати, та вон старуха. Ее Норкина фамилия?

– Да, – сказал я.

– Она на шухере стояла. А Савельич успел бы смыться, но – вот уж дурак! – увидел скульптуру Монферрана. И стало дураку стыдно перед хозяином собора. Пока портрет с подставки стаскивал да лицом к стенке поворачивал, его и взяли. Хоть гражданин тогда и объяснил, что взгляд знаменитого архитектора его смущал, но пятерик ему за злостное хулиганство впаяли. И отсидел он от звонка до звонка.

– Н-да. Занятно, – сказал я. – Но Мария Ефимовна мне эту новеллу не поведала.

– Будите старух, – приказал мильтон. – Скоро патрульная машина поедет. Тогда они в вытрезвителе проснутся.

– Патруль я уже вижу, – дрожащим голосом сказал Аверченко. – Матросы! Будь они прокляты!

Мильтон с некоторым подозрением глянул на моего залетного гостя.

– Это комендантский патруль. Майор тут бродит и два курсанта из морского интендантского училища. А наш – с мигалкой.

Я разбудил старушенций. Проснулись без эксцессов. Мария Ефимовна зевнула во всю пасть, уронив верхнюю челюсть в подол. Мубельман глянула в лорнетку на окружающую обстановку, несколько удивилась увиденному, поинтересовалась происходящим. Я объяснил, что надо Мимозу передислоцировать в Летний сад.

– Стыдно! Пожилые люди, а такую самодеятельность развели! На Марсовом поле! – напустил на себя строгость мильтон.

– Сказала бы я словечко – да волк недалечко! – огрызнулась Ефимовна.

– Место рождения?

– Какая разница? Мила та сторона, где пупок резан! – продолжала моя буфетчица.

– Отвечайте на вопросы!

– А я что делаю? Вам слуховой аппарат надо! От очков только Калинину мозгов прибавилось!

– Я вас…

– А вы когда-нибудь заглядывали в душу обезьяны? Обезьяна тоже человек! На себя посмотри! Сразу согласишься! Я для доброго стараюсь! Старушкам на могилку к любимому существу ходить ближе… – завел я.

– Вы кощунствуете и святотатствуете, товарищ Капецкий!

– Перед Богом и чертом все равны – и люди, и мартышки! А заступников у меня найдется полное пароходство! И в министерстве половина министров со мной на волнах качалась!.. – хорохорилась Мария Ефимовна.

– Тогда возле статуи «Ночь» хоронить будем. Венецианского мастера Джованни Бонацца работа, – сменила тему Мубельман. – Моя любимая. Продекламирую с вашего разрешения Анну Андреевну?

Мы послушно разрешили.

– Ноченька!

В звездном покрывале,

В траурных маках, с бессонной совой…

Доченька!

Как мы тебя укрывали

Свежей садовой землей…

Пусты теперь Дионисовы чаши,

Заплаканы взоры любви…

Это проходят над гробом нашим

Страшные сестры твои.

Подошел вовсе не страшный комендантский патруль. Курсантики были с короткими кинжалами-штыками у поясов. Майор – с «пушкой».

Мильтон сказал, что знаменитый писатель Капецкий – капитан дальнего плавания и хоронит макаку. Макака натуральная. Из Африки. Сдохла голодной смертью.

Мы не спорили: один черт – что от чахотки, что от голода.

Патруль за ночь сильно отсырел и был индифферентен.

Мильтон перекинул Савельича через левое плечо и скомандовал патрульным курсантам:

– Берите гробик. Тут близко топать.

Майор махнул рукой, разрешая. Ему, судя по всему, наплевать было и на писателя, и на африканскую обезьяну, и на службу вместе с карьерой. Маршальского жезла в майоре не просматривалось.

Курсанты почесали прыщи на юношеских, но уже по-интендантски хитрых физиономиях и взялись за гробик.

– Ямку бы надо закопать, – робко промямлил Аверченко. Флотская форма и тельняшки опять напомнили ему революционные потрясения и неприятности. – Все-таки особая территория.

– Сойдет, – сказал мильтон. – Природа тут дикая. Затянет ямку лопухами до следующего воскресенья.

Процессия направилась к мосту через Лебяжью канавку.

– В Летнем саду при Петре расположены были галереи для танцев, зверинец и фигуры из басен Эзопа. Самое место для обезьяны, – сказал Аркадий Тимофеевич. – А вообще, у меня от всего происходящего пух на душе, как говаривал…

– Как бы нам перьев не дождаться, – прервал я его.

– Позвольте, голубчик, вас поцеловать, – обратился он к майору. – Полюбил я вас всех! Эх, Русь!

– Вот этого не надо, – уклонился майор, ибо явно ненавидел мужские поцелуи, особенно пьяные.

Я взял старушенций под руки, ибо ноги их держали плохо. Мария Ефимовна бормотала:

– У попа была собака,

Поп ее любил.

Она съела кусок мяса,

Он ее убил.

И в ямку закопал,

И надпись написал,

Что у попа была собака…

– Заткнись, дура, – сказал я. – Благолепие нарушаешь.

– Я, Викторыч, как ты велишь, так и сделаю, – покорно согласилась моя отчаянная буфетчица. – Вить, а ты слышишь скрип корабельной мачты? –