Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любовь, которая ждала только его и никогда не осмеливалась назвать свое имя?
— У нас никто не понял, почему он принял такое решение, а меньше всего наш дядя, князь Селано, с которым Баттиста поехал в бургундские войска. Он сделал все, чтобы вернуть его, но столкнулся с такой несгибаемой волей. Баттиста твердо решил стать монахом.
— — Это просто бессмысленно! Как можно посвятить себя религии без согласия главы семьи? Его отец дал на это согласие?
— Никоим образом! Он возлагал на Баттисту большие надежды.
— Тогда почему бы не обратиться к папе? Я знаю, что вы одни из двух самых влиятельных семей Рима.
— Это было когда-то раньше, а теперь нет. Сейчас Орсини берет верх, потому что принц Вирджинио — лучший друг князя Джироламо Риарио, самого любимого из пятнадцати племянников святого отца. Мы, конечно, не отказались от войны с этой семьей бандитов, но на победу рассчитывать не приходится.
— Пятнадцать племянников! Что за семья! И только мужчины.
— Нет, есть также и девицы, которых удачно выдают замуж.
Что же касается юношей, то если из них не делают кардиналов, то они становятся настоящими сеньорами. Князь Джироламо, женившийся на любимой внебрачной дочери герцога миланского, завладел Романией и надеется получить Флоренцию. Другой является префектом Рима, кардинал Джулиано делла Ровере[10], архиепископ Лозанны, Авиньона, Констансы, Менде, Савона, Вивье и Верчелли. Его дворец Вазо, отнятый у нашей семьи, просто забит редкими вещами, его часто посещают художники, эрудиты и поэты, ибо он больше интересуется греческой и римской цивилизацией, чем Евангелием. Другой, просто уродец, женился на внебрачной дочери короля Неаполя, которую заставили выйти замуж за него, как Катарину Сфорца. Я не могу вам всего сказать, но в ближайшее время молодой Рафаэле Риарио, которому семнадцать лет и который учится в Пизе, получит кардинальскую шапку, и это, конечно, не последнее, чем папа облагодетельствует свою семью. Рим и даже вся Италия являются для него лишь огромным садом, в котором он срывает самые сладкие плоды, чтобы накормить ими своих родичей.
— А вы, Колонна, вы не нравитесь ему?
— Конечно. Но, к счастью, у нас оставалось много друзей и сторонников. Это позволяет нам вредить этим людям как только можем.
Фьора просто не верила своим ушам. Эта маленькая монашка, посвятившая себя молитве, всепрощению, отречению и единственной любви господней, только что при ней сбросила с себя маску набожности и показала суть своей души, полной горечи и, возможно, ненависти. Она одобряла убийства, которые совершались каждой ночью в Риме. И тогда Фьора задала ей естественный вопрос:
— Вы пришли сюда, Серафина, по собственной воле?
— Я предпочитаю, чтобы наедине вы называли меня Антонией.
Она помолчала с минуту, не решаясь на большую откровенность. Но, вероятно, полагая, что сказала и так уж слишком много, она продолжила:
— Что касается вашего вопроса, то скажу, что это я сама решила стать монахиней, чтобы не выходить замуж за Леонардо делла Ровере. Моему отцу удалось избежать серьезных неприятностей, оставив этому ублюдку большую часть моего приданого. Признаюсь, что я была возмущена, когда пришла сюда, но теперь у меня нет желания покидать монастырь. Что мне делать в миру, если Баттиста больше не вернется?
В больших черных глазах, удивительно похожих на глаза Баттисты, Фьора прочла такое отчаяние, что ей захотелось обнять эту девочку, как маленькую несчастную сестренку. Но все в поведении Антонии говорило о том, что она отказалась бы принять эту жалость.
— Вы так его любили?
— Я люблю его по-прежнему и буду любить, пока жива. Не будем больше говорить о моих несчастьях. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о нем, потому что вы долгое время жили с ним рядом.
— Больше года — от первой осады Нанси до второй…
— Целый год! Я отдала бы всю жизнь за это время и хочу признаться вам: я ревновала вас, презирала. Он говорил мне, что вы такая красивая. И он был прав.
— Спасибо, но причины для ревности у вас не было. Мы были кем-то вроде товарищей по несчастью, потому что Баттиста, как и я, тоже был заложником. Ведь он отвечал за меня своей головой, если бы я попыталась бежать. А герцог Карл умел использовать все способы, чтобы добиться того, чего он хотел.
Я раскаиваюсь в том, что не попыталась увидеться с Баттистой до своего отъезда из Нанси, но обещаю вам, что если мне удастся вернуться к себе — а я в это верю, — то я поеду к нему и добьюсь, чтобы Баттиста сказал мне, почему он принял такое решение.
— Но даже если бы он и возвратился, я теперь только сестра Серафина…
— Вы только послушница, и он, видимо, тоже пока только послушник, — возразила Фьора. — Не торопитесь стать монахиней и молитесь за то, чтобы мне удалось бежать.
С детской непосредственностью Антония обняла ее за шею и звучно расцеловала в обе щеки. Еще несколько минут назад ее большие черные глаза были затуманены печалью, теперь же они стали похожи на ночное звездное небо.
— Я сделаю все, чтобы помочь вам! — пообещала она.
Антония не успела сказать большего: сестра Херувима спешила к ним, поддерживая нижние юбки. Время от времени она оборачивалась, чтобы посмотреть, не следует ли кто за ней.
— Уходите поскорей отсюда, сестра Серафина! — запыхавшись, сказала она. — Мать — настоятельница идет сюда вместе с кардиналом вице-канцлером, пожелавшим видеть вас, донна Фьора.
— Вице-канцлер? Кто это? — спросила Фьора. — Я уже запуталась во всех этих кардиналах.
Но сестра Серафина уже убежала, скрываясь среди лимонных деревьев. Ей ответила Херувима:
— Его величество кардинал Борджиа, испанец и очень красивый мужчина. У него глаза словно раскаленные угли.
Некоторое время спустя, преклоняя колено, чтобы поцеловать перстень прелата, Фьора подумала, что сестра Херувима очень точно описала кардинала: под черными бровями зрачки Родриго Борджиа горели как угли, зато его улыбка, открывающая красивые белые зубы, была любезна, когда он поблагодарил матушку Джироламу за то, что она не сочла за труд самой привести его к Донне Фьоре. Лицо настоятельницы зарделось как вишни, из которых Перонелла готовила вкусное варенье. Оставив их наедине, она удалилась по аллее удивительно легкой, молодой походкой.
Неподвижный в своих великолепных одеждах