пинкертона, и отчего-то сразу стало понятно, что тот до поры именно позволяет собою швыряться. Следом вошёл тайлин из собственной безопасности с аксельбантом на правом плече, на нити которого в определённом порядке нанизывались разномастные бусы. У него сразу забегали глаза. Теофраст, до того пребывавший в позе вернувшегося с болот к камину сыщика, отодвинулся вместе со стулом сколько возможно дальше. Пигмей пошарил по полу в поисках своего колпака, будто это были очки. Тайлин озирал пространство, сверялся с болтавшейся внутри него особой подготовкой. З. выдал спич, где почти каждое слово оканчивалось на «чихай». Почувствовав недоброе, карлик возник с другой стороны стола и выстрелил тайлину в колено из револьвера; уши заложило. Тот остался недвижим, сохранив позу негодования, не опустил голову вниз, но скосил глаза, пробитая брючина мгновенно пропиталась кровью. Интересно, подумал Т., измена это или не измена? причастен ли он? может, начало бунта? причастен ли он?

Впереди возник тусклый прямоугольник, в его нижней половине — чёрная тень карлика. По дороге им не встретилось ни одного туземца, хотя долго блуждали, прошивая насквозь жилые дома. Один раз вошли в незапертую, но для вида заколоченную дверь закрытого ресторана «Южный крест»; кто-то из них бывал в нём раньше, сейчас замедлили шаг, смотрели по сторонам, охватывая мысленно, но словно физически, образы тех дней, вечеров. Проходили расселённые и наполненные возвратившимися жильцами коммуны с общей уборной и кухней, взбирались на чердаки с бельевыми верёвками и затянутыми паутиной стопками книг, таились в холлах средневековых домов, превращённых в парадные, пригибались за каменными клумбами во дворах, в этих же дворах пролазили через очаги общего пользования в систему по саже, из которой выбирались едва ли не в том же месте, никто толком и не имел представления, сколько это должно продолжаться; сбивали со следа по пустым желобам для стока, некоторые участки пролетали, повиснув на ставнях, поджав ноги, перебирая руками по парапетам, преодолевали мосты, такие крутые, что едва не отрывались пальцы, и, кажется, внизу ждала перемещавшаяся пасть кракена. Бывшие и настоящие фермер, мародёр, сплавщик леса, анархист, почтальон, в основном римско-католическое воспитание, друг детей, скульптор-недоучка, издатель журнала, пенсионер МИДа, никто не хотел стоять на гребне обломков, крепостных, своей жизни. Несколько раз они обошли по кругу гетто, сделав привал на задворках ратуши, наблюдая в окнах печалившихся над огарками дипломатов едва ли не всех стран Европы, кроме тех, за которыми их послали.

Этот квартал не был ограждён стеной, они с давних пор жили тут по доброй воле, начиная с общины в три семьи, и все знали, что табачный магазин — ориентир с севера, с юга — бойня, с востока — три стоящих рядом друг с другом трактира и с запада — единственная в Иордани стоянка наёмных экипажей. На всю крепость имелось только одиннадцать хэнсомовских кэбов, извозчики, не вылезая из интриг и шантажа, делили пассажиров и время, когда можно было срезать путь по переулкам с односторонним движением. Главная улица гетто, делившая его на две части, называлась Иерусалимская, на ней стоял еврейский дом советов, арестный и гобеленная фабрика Розенфельда. От Иерусалимской в разные стороны шли улицы Рахили, Курляндская, Солькурская, Житная, Битая и ещё несколько. Столкнувшись с иудаизмом, тайлины закрывали синагогу шестами с десяти шагов, после чего ещё и на втором уровне, официальном.

Некоторым удалось покинуть крепость до вторжения. Долго идти в скорбных вереницах — исход от безысходности. Все были как-то одинаково смущены и вместе с тем отчуждены. Мужики в ста одёжках, перетянутые пуховыми платками, шли рядом с телегами, на которых ехали старики в ермолках, надвинутых на глаза, смятое ведро покачивалось, шуршало сено. Везде чемоданы, мешки и обстановка, шпон на мебели истерзан, ножки стульев словно зубцы короны. Объяснением того, что они снялись с места до появления, могло служить ложное чувство или надуманный опыт других людей, перешедшие в ассоциации со сбором вещей и уходом в тот момент, когда все это уже делали. В ретроспективе же им представлялось очевидным, что пожертвовать меньшим ради спасения большего являлось необходимостью и предопределялось изначально. С хвоста вереницы им гудели шофэры, видимо, идиоты, младенцы кричали за пазухой, мальчишки в канотье, приставленные к коляскам на тонких ободах восьмёрками, старухи с нездешними лицами держались за борта телег, дети постарше, отстоявши своё право на личные вещи, были впряжены в пониженные двуколки или тащили носилки с тёмно-синими одеялами. Стойкость словно у героев нуара. Более особенной причинности для самоопределения сложно себе представить.

— Мать, а мать?

— Чего?

— А нас спасут?

— А не жирно будет?

— А как это, жирно?

— Да припомни хоть блины.

— Я воль, припомнил, только хуже стало.

Скотина послушно брела, у фургонов сносило матерчатые своды, в сени меловых утёсов, на срезах которых порода пластами переходила в чёрную землю, брикеты с бутылками молока в оплётке, сзади столп дыма всё выше, старались не оглядываться на него. Чёрный дым безобразен. Ожидание у недавно сколоченных козел, барьеров, серпы очередей вдоль речных пляжей, узлы уже, кажется, не с добром и свёрнуты не из постельного белья, сундуки на телегах накренились, выступаю, появляюсь, возникаю, существую — это всё в прошлом, мал мала меньше и не один раз, в толпе, среди незнакомых людей, уже невозможно сосредоточиться на своей семье, как раньше, первобытные шагомеры давно не справляются, старухи в колоннах настолько невесомы, что их следы в целине нельзя различить. Передние колёса увязли в грязи — не гроттаж, впечатанные в плечи постромки — не декалькомания. Через несколько дней все толпились на сходнях, выбирались по отрубленному фалиню уже с воспалением лёгких, устав в первую очередь душевно, когда цвет кожи, координация, жизнь на вдохе, огонь глазных яблок, разумное желание не подвергаться опасности представляют собой уже не акт набора мужества, как было раньше, а некий «автоматический режим», во всём этом мало человеческого.

Это было явление с большой буквы, оттеняющее каждое ребро и поверхность. Верующие оказались вынуждены преодолевать сопротивление любому своему рецидиву, не говоря уже о страде механики членов; надеющиеся хватали ртом воздух, чувствуя себя виноватыми, самая большая ошибка, самая историческая ошибка, хотя доказательства окружали их с рождения. Всех резко потянуло исповедаться, эмоции захлестнули, появилось ощущение, что именно сейчас это принесёт пользу, невероятное облегчение, рассказанный ему позор исчезнет, нужно только проговорить, вне зависимости от доверчивости, раскаяния и намерения грешить ещё больше. Лагерь сразу оказался захвачен, и он был то здесь, то там, вогнав туземный контингент в ступор, двигался в привычном темпе, замедляясь перед тем, как срезать угол,