ушли от этого. В деревне есть наша комендатура. Она сама решит, что надо сделать с этим китайцем. Деваться ему все равно некуда с его косой мордой. Прошу тебя, умоляю, отпусти его. Судьба найдет его сама. Иначе будет полный произвол, да и возница рядом… Не только для этого воевали мы. Он — безоружный…

Ашуркин не соглашался со мной, спорил, ругался и даже озверел, но потом улыбнулся и сказал:

— Ну хорошо, только для тебя, — и, дав слово не расстреливать на месте китайца, слез с подводы. Он объяснил красноармейцу, что дает ему шанс спастись. Ашуркин будет медленно считать до десяти, но, произнеся слово десять — будет стрелять в него. На этот раз китаец как будто все понял. Едва только Ашуркин поднял винтовку и сказал «раз», мы крикнули китайцу: «Беги!» Тот с совершенно изумительной быстротой бросился вперед и помчался по дороге к деревне. Когда Ашуркин подходил к восьми, красноармеец был уже далеко. По слову «десять» Ашуркин выстрелил. Пуля, видимо, прошла близко от бежавшего, так как он сразу наддал ходу и несколько мгновений спустя совсем исчез из виду. Мы покатились от хохота и тронулись дальше.

Доехав до указанной нам станции Екатерининской дороги, мы получили от военных властей необходимые бумаги и пришли на вокзал. Вдруг на перроне началась суета, появился рослый жандарм и строго одетый по форме начальник станции. Они и прочие служащие освобождали платформу от толпы.

— Господа, прошу вас уйти в помещение вокзала, — обратился к нам начальник станции. — Приказано, чтобы на платформе никого не было: сейчас проходит обратно со станции Пологи поезд главнокомандующего…

Вдали послышался протяжный нарастающий звук свистка паровоза. Еще немного, и поезд влетел на станцию… Мелькнули, в сияющих на солнце вагонах, алые и голубые фуражки конвоя, ослепительно белые портупеи казаков, в лицо ударило волной запахов хорошей кухни, тонкого вина… В облаке густой пыли поезд главнокомандующего исчез из глаз, как мимолетное видение.

— Великая, Единая, Неделимая… — послышался за спиной негромкий голос. В этих словах почувствовалась ирония и грусть. И, как отзвук мысли, сразу представились мне недавно пройденные, залитые палящим солнцем херсонские степи, гул далекого боя, белые толпы пленных и где-то там далеко-далеко, в одном из маленьких домиков Вознесенска, сидящий при свете свечи Федор Димитриевич Назаров, задумавшийся над каким-то большим и тяжелым вопросом…

В последний раз я видел Назарова в 1920 году в Крыму, на станции Джанкой, куда было отвезено училище после боя под Каховкой. Меня вызвали к начальнику училища.

Генерал Максимов сказал мне:

— Портупей-юнкер, полковник Назаров, ваш бывший командир полка, хочет повидать юнкеров — своих партизан: вы найдете его поезд на запасных путях.

Я быстро отыскал его и представился адъютанту Назарова, который сейчас же доложил обо мне. Из вагона вышел Федор Димитриевич в новых полковничьих погонах и, поздоровавшись, рассказал мне, что после отступления к Румынии 42-й полк попал в Польшу и там был разоружен. Сам он смог выбраться оттуда и не так давно приехал в Крым. Генерал Врангель разрешил ему формировать новый отдельный отряд под своим именем.

— Кто же сейчас в Атаманском училище из моих партизан? — спросил Назаров.

— Осталось только двое: Ашуркин и я.

— А почему он не пришел?

— Тяжело ранен пулей в голову навылет под Каховкой, господин полковник, — ответил я.

Назаров подумал и сказал:

— Я хотел бы повидать моего бывшего вахмистра. Где он?

Мы пошли к вагонам с нашими ранеными. Ашуркин сидел у двери открытого товарного вагона. Узнать его было невозможно, так как вся голова его была наглухо забинтована и только для глаз были оставлены небольшие щелки.

— Он ничего не понимает и не может говорить, — объяснил один из легко раненных юнкеров.

— К тебе пришел полковник Назаров, — повторил я Ашуркину несколько раз, но он продолжал тихо стонать, покачивая головой в обе стороны и не слыша ничего.

Федор Димитриевич долго смотрел на него молча, потом взял под козырек и отошел от вагона.

Уже в 1924 году от приехавшего в Париж из Японии генерала Хрещатицкого{325}, который занимал большой пост в армии Семенова{326}, я узнал, что Назаров во главе большого партизанского отряда продолжал войну с большевиками где-то во Внешней Монголии.

Еще несколько лет спустя, после окончательной ликвидации Белого движения на окраинах Сибири, мне передали, что Федор Димитриевич Назаров, окруженный большими силами Дальневосточной Красной армии, доблестно погиб в бою со всем своим отрядом.

Раздел 2

Барон П. Врангель{327}

Записки{328}

19 июня вечером прибыл в Царицын главнокомандующий. Приняв почетный караул, он пригласил меня и начальника штаба в вагон. Главнокомандующий благодарил нас и расспрашивал о подробностях дела.

«Ну что, как теперь настроение? Одно время было, кажется, неважным», — улыбаясь, спросил меня генерал Деникин.

«Так точно, ваше превосходительство, нам было очень тяжело».

«Ничего, ничего, теперь отдохнете».

К приезду главнокомандующего я с генералом Юзефовичем составили подробный доклад, предлагая дальнейший план действий. Впредь до завершения операции войск генерала Эрдели, овладение Астраханью и нижним плесом Волги, что дало бы возможность войти в реку нашей Каспийской флотилии, дальнейшее наступление на север, при отсутствии меридиональных дорог и необеспеченности тыла армии, представлялось трудновыполнимым.

Безостановочное, стремительное наступление Донской и Добровольческой армий, при чрезвычайной растяжке нашего фронта, при полном отсутствии резервов и совершенной неорганизованности тыла, представлялось опасным. Мы предлагали главнокомандующему временно закрепиться на сравнительно коротком и обеспеченном на флангах крупными водными преградами фронте Царицын — Екатеринослав и, выделив из Кавказской армии часть сил для действия в юго-восточном направлении, с целью содействия Астраханской операции, сосредоточить в районе Харькова крупную конную массу, три-четыре корпуса. В дальнейшем действовать конной массой по кратчайшим к Москве направлениям, нанося удары в тыл красным армиям. Одновременно