Командир сотни повел нас вправо по лощине. Звуки боя на холмах стали отодвигаться влево. Так мы прошли довольно далеко. Хорунжий Воропаев прислушивался к тому, что происходило наверху, наконец остановил сотню и, круто повернув ее налево, послал нас на скаты холмов.

Мы поднимались верхом, рассыпавшись в лаву. Подъем был длительный и утомительный. Вдруг ружейная перестрелка стала отчетливо слышна совсем близко. Оставалось еще немного, чтобы дойти до самой вершины холма, как вдруг шагах в пятидесяти впереди мы заметили несколько красноармейцев, стрелявших по нам с колена. Сотня бросилась вперед и вылетела наверх.

Оттуда, озаренная заходящим солнцем, открылась с фланга вся длинная большевистская цепь. При виде нашей атаки в ней началась паника. Красные стали разбегаться по кукурузным полям, бросая оружие. На местах остались небольшие группы и одиночки, отходившие, отстреливаясь, назад.

Несколько человек, в том числе и я сам, кадет Кунделеков, Воронежского корпуса, рыжий немец со значком и другие, следуя за командиром дивизиона — есаулом Фроловым, который вынесся далеко вперед на своем вороном жеребце, с одной лишь плетью в руках, врезались в цепь. Не обращая внимания на огонь и несдававшихся красных, мы вылетели потом на пустое место, где, кроме снопов пшеницы, ничего как будто не было. Но вдруг из-за одной из копен поднялся рослый матрос во всем черном, с винтовкой наперевес. Он был весь увешан по диагонали пулеметными лентами, но, видимо, уже расстрелял все патроны. Подскакавший с другой стороны Фролов закричал ему, приказывая сдаться. Но красноармеец ответил матерной руганью и, пригнувшись вперед, ранил штыком взвившегося на дыбы коня Фролова. Мы моментально окружили матроса. Перебегая с места на место, он крутился, стараясь достать кого-нибудь из нас. Вольноопределяющийся Горбатов спрыгнул тогда с лошади. Он крикнул: «Посторонись!» стоявшим против него партизанам и выстрелил в матроса. Тот, широко взмахнув в стороны руками, повалился лицом на поле.

Очистив занятую местность, сотня свернулась в колонну и спустилась с холмов. Стрельба прекратилась по всему фронту. Было уже темно, когда мы привели лошадей в порядок и начали устраиваться на ночлег в какой-то большой крестьянской постройке. Но едва я вытянулся на соломе, как услышал мое имя: я назначался с одним пожилым казаком в сторожевое охранение. Мы выехали с ним и забрались в самую гущу кукурузного поля. Там казак предложил мне:

— Вот что, браток, то есть, господин кадет: вы, значит, выезжайте вперед и становитесь верхом часовым, а я туточки останусь подчаском. Через час я подменю вас, а еще через час нам обоим придет смена из сотни.

Я охотно согласился и выехал вперед один.

Ночь была темная, облачная и ветреная. Одному было жутко от разных шорохов, шелеста листьев, скрипения стеблей кукурузы. Время потянулось очень медленно и напряженно. Я всматривался в темноту. Большевики должны были быть где-то невдалеке, и каждую минуту в кромешной темноте можно было ожидать всего.

Позже за тучами начало светлеть: где-то за ними пробивалась луна. Конь стоял смирно и тихо. В конце концов мне стало беспокойно: «Почему подчасок не сменяет меня? Прошло уже, наверное, не один, а два часа, может быть и больше. Не уехал ли он куда-нибудь, бросив меня здесь одного? Почему не подходит смена из сотни?» Но я оставался на месте, не осмеливаясь бросить пост.

Прошло еще много времени. «Ну и черт с ним, с этим паршивым казачишкой. Потом объяснюсь с ним», — решил я, окончательно свыкшись с ночным страхом.

Потом мне показалось, что стало еще светлее. Действительно, это не был уже лунный свет, а на востоке брезжила настоящая заря. Детали поля становились ближе и яснее. И вот где-то, как мне показалось, свистнула пуля, за ней еще одна, третья прошла высоко над моей головой. Я заволновался: может быть, красные заметили меня и просто стараются сбить.

Позади было все тихо. В лощине лежала легкая дымка тумана. Когда достаточно рассвело, я принял, наконец, решение и тронул коня обратно. Пули свистели чаще.

Довольно далеко, уже на краю несжатого поля, я заметил лошадь казака. Рядом с нею, на земле, мой подчасок спал безмятежным сном.

— Это так ты, старый хрен, ревностно несешь свою службу? — набросился я на него. — Оставил меня одного на часах всю ночь, а сам тут дуешь как ни в чем не бывало. — И я обругал его крепкими словами.

Казак равнодушно почесывался, слушая меня, и нерешительно говорил что-то в свое оправдание:

— Ну что ж, и заснул. Пришли бы сами разбудить. Да и чего тут такого? Значит, не я, а сама сотня виновата, что никто не сменил нас.

В степи завязалась серьезная перестрелка. Мы с казаком решили возвращаться в сотню. Когда вдали наметились постройки, в которых ночевала наша сотня, мне показалось, что там не было никакого движения, и это было странно. Небо стало светло-розовое, вот-вот должно было появиться солнце.

— А что, если наша сотня ушла и забыла о нас? — обратился я к казаку. — Посмотри-ка, отец, что это за пыль слева?

Казак приложил ладонь к глазам и всмотрелся:

— А и верно: наша сотня и есть. Вон впереди и значок наш Назаровский. Стало быть, надо их нагонять…

Мы пустили лошадей галопом. Присоединившись, наконец, к сотне, я, уставший за предыдущий бой и бессонную ночь, налетел на Ашуркина:

— Что же ты за вахмистр, если бросаешь своих партизан?

Он смущенно улыбнулся:

— Не сердись, Ваньчук. Виноват. Ты, конечно, прав. Все проспали ночь мертвым сном. Но не время сейчас ругаться: мы идем снова в бой. Слышишь, какая там заваривается каша?

В самом деле, бой стал ожесточенным. К звукам пулеметов и винтовочным присоединялись орудийные выстрелы. Подошедшие к станции Константиновка бронепоезда красных начали обстрел участка. Сотня быстро подходила к противнику. Мы шли колонной по шести в открытой степи. Солнце встало и мгновенно залило всю местность первыми косыми своими лучами.

Пули широкой волной неслись прямо на нас, но мы не убавляли аллюра. Вдруг впереди, среди копен, показались серые фигуры