нею «5-й матросский пехотный полк». Дальше удостоверялось, что предъявитель сего документа (имярек) является, действительно, рядовым этого полка, что подписью и печатью удостоверяется. Внизу стоял росчерк комиссара. Дата выдачи свидетельства была совсем недавняя. Я сильно опешил, когда сообразил, что указанные в удостоверении имя и фамилия те же, что и нашего хозяина. Я спрятал в карман эту бумажку, привел в порядок рассыпанные свертки и, когда вернулся Ашуркин, рассказал ему о моей находке. Сейчас же вдвоем мы выработали план действий и, для верности, решили не говорить о нем решительно никому.

Утром следующего дня мы под каким-то предлогом дали хозяйке пачку денег и заказали ей к вечеру хороший обед. А самому хозяину было поручено раздобыть четверть крепкого самогона. К обеду мы пригласили и его, а также, чтобы было ему веселей, посоветовали привести с собой двух его родственников-мужиков, живших неподалеку на нашей улице.

Когда все собрались — нас четверо партизан и трое крестьян, — мы сразу приступили к еде, широко угощая водкой мужиков. После полуночи, когда они оказались достаточно пьяны, я встал, подошел к двери, запер ее и положил ключ в карман.

— Довольно, — переменив тон, обратился Ашуркин к гостям. — Теперь будем говорить о делах. Кто из вас служил у большевиков и дрался против нас?

Пьяные мужики не поняли сразу вопроса, но Ашуркин потянулся к заряженной винтовке, они, заметив, что тот взводит курок, сразу стихли. Видимо, они стали быстро приходить в себя.

— Никто не служил и не дрался против вас. Какие мы военные? Мы хлеборобы. Будь они прокляты — все эти большевики… — запротестовали наперебой мужики.

Тогда Ашуркин вынул из кармана рубашки удостоверение, которое я передал ему, и, глядя на хозяина, начал разворачивать бумажку. Мы с напряжением следили за мужиками. Глаза хозяина раскрывались все больше и больше…

— Ты знаешь, что тут написано? — строго спросил его Ашуркин.

— Нет… — с трудом ответил тот.

— Так я тебе прочитаю, чтобы прочистить память. — И Ашуркин, не торопясь, прочитал свидетельство.

— Как ты думаешь, что теперь тебя ожидает? И всех вас?

Мужики повалились в ноги:

— Не губите, родимые… жена, трое детишек… помилуйте…

Мы молчали, не перерывая их: план удавался блестяще.

— Так что же вы сделаете с нами?.. — спросил, наконец, в отчаянии один из мужиков.

Ашуркин взглянул на меня. Я незаметно одобрительно кивнул.

— Вот что: пока, с этим удостоверением, отведем вас в штаб, как скрывающихся в городе большевиков. А там — начальство само решит, что делать с вами…

Мужики снова заголосили, умоляя не делать этого. Тогда Ашуркин сказал им:

— Дело, конечно, очень серьезное для вас, но, пожалуй, есть выход, и это единственный… В городе скрывается несколько важных комиссаров. Так вот, если вы укажете точно, где они, шкура ваша будет цела и вы будете выпущены на свободу… Решайте… Пять минут вам на размышление, а потом в дорогу…

Мы оставили мужиков в покое и начали надевать амуницию.

Мужики осторожно зашептались, совещаясь о чем-то между собой. Через несколько минут хозяин сказал:

— Согласны. Мы укажем вам четырех комиссаров, которых знаем, но вы берите их сами. Один из них проклятый и лютый: спит всегда один, обвешанный пистолетами. Много он тут в Вознесенске до вас перевел народу.

Глубокой ночью мы повели мужиков в штаб полка. Разбуженный командир дивизиона, есаул Фролов, узнав, в чем дело, немедленно назначил отряд для поимки комиссаров.

Первые три не оказали особенного сопротивления. С четвертым же, самым опасным, пришлось пережить неприятные моменты. Рядом с ним, на столике и под подушкой, лежали два заряженных револьвера, но, когда комиссар открыл глаза, было поздно: его успели схватить сонного, в постели.

На следующий день все четверо были расстреляны партизанами на окраине города. Мужики, выдавшие их, были отпущены, по нашему настоянию, на полную свободу.

Артиллерийский обстрел Вознесенска не прекращался. Где-то на холмах, за Бугом, уже шли бои. Там был, кажется, в это время 2-й Лабинский Кубанский полк. Звуки боя как будто приближались к городу. По нараставшей силе обстрела, в котором участвовали тяжелые орудия, чувствовалось, что большевики наседают, и положение становилось тревожным.

В один из таких дней, после полудня, прискакал казак и крикнул:

— Тревога! Все на сборный пункт!

Мы понеслись к штабу полка. Оттуда сотни пошли в центр города и остановились на церковной площади. Бой заметно приближался к Бугу.

Наша компания пошла в домик священника, стоявший тут же неподалеку. Радушная попадья и сам батюшка начали угощать нас чаем, но в комнату поспешно вошел партизан:

— По коням! Сотню вызывают на фронт.

Мы двинулись рысью, направляясь к мосту через Буг. Пройдя его, мы сразу увидели у дороги палатки перевязочного нашего пункта, фельдшеров в запачканных кровью блузах, подходивших раненых. Над головой свистели пули, другие на излете шлепались на землю.

Немного дальше пришлось сойти с проселочной дороги, чтобы пропустить медленно двигавшуюся навстречу тачанку. В ней сидел офицер 42-го полка, поддерживая красивую молоденькую сестру милосердия. Голова ее была откинута назад, глаза безжизненно сомкнуты. Ее платье было широко открыто, обнажая грудь. Там среди широкой паутины ярко-красных брызг чернела точка и из нее непрерывной струйкой стекала кровь.

— Ишь ты, как ее хватило, бедную… А такая молодая и красивая… Жалко ее, — сказал кто-то позади. Партизаны с состраданием оборачивались на нее.

Еще дальше по пахотному полю двигалась большая толпа пленных в одном белье. Ее гнали в тыл. Это были опять матросы — рослые, озлобленные, с ненавистью поглядывавшие на нас.

У самого подножия холмов мы увидели, наконец, Назарова. Он сидел на Зорабе лицом к нам. Англо-араб, смешно расставив ноги, обнюхивал воздух и поводил ушами, прислушиваясь к пулям, пролетавшим над его головой.

Сотня развернула фронт перед Назаровым. Он оглядел нас и коротко сказал:

— Вы только что встретили пленных, которых взяла конной атакой 2-я Партизанская сотня…